Позору противостояли, прежде всего отгораживаясь от публичности: страх быть опозоренным женщинами из собственного дома объясняет и завесу туманности вокруг частной жизни, и обязанность бдительно следить за женщинами, держать их по возможности взаперти, а если и выпускать для участия в публичных церемониях или религиозных обрядах, то только в сопровождении. Так же и в путешествие женщина отправлялась в сопровождении домочадцев, следивших за тем, чтобы ее не «соблазнили». В середине XI века, совершая длительное паломничество в Рим, Адела Фландрская все время провела в некоем подобии передвижного дома, на носилках с постоянно задернутым балдахином. Некоторым женщинам иногда удается сбежать из своего заточения, как, например, счастливице Корбе д’Амбуаз, в Туре похищенной кузеном после окончания мессы. Женщин держат в четырех стенах, чтобы их выходки не порочили мужчин и оставались скрыты от посторонних глаз, под покровом privacy. Исключение составляют те случаи, когда их проступок, их адюльтер выгоден, когда им можно воспользоваться как удобным предлогом, чтобы избавиться от бесплодной или надоевшей супруги либо от сестры, претендующей на часть наследства. Тогда глава дома разоблачал, гласно объявлял, обнародовал — доводил до всеобщего сведения — новость о женском проступке, чтобы затем иметь право на законных основаниях наказать виновницу, изгнать ее из дома или даже сжечь заживо.

Нужно упомянуть еще об одной опасности, угрожающей семейному обществу: она исходила от мертвых, всегда присутствующих рядом: требуя к себе внимания и ожидая новых почестей, они любили наведываться по ночам в самое интимное пространство, в покои, где их тела когда–то готовили к погребению. Здесь, как и в монастыре, в рамках частного пространства совместного общежития для них было выделено отдельное место, дабы их души не метались и не беспокоили живых. Как только появлялись средства, а средства требовались немалые, домочадцы обустраивали усыпальницу: основывали монастырь, коллегиальную церковь, где хоронили своих усопших. Таким образом, некрополь, обязательное местожительство для мертвых членов линьяжа, располагающихся там в надлежащем порядке, создавался как дополнительная пристройка к дому, специально предназначенная для данной группы домочадцев, такой же опасной, как и женщины, и тоже со держащейся взаперти. Здесь служили панихиду по усопшему не только в первую годовщину смерти, но и ежегодно; чтобы его задобрить, семья в этот день — как это делалось и в монастыре — ела с ним или скорее за него, вместо него. Именно так в Брюгге в 1127 году поступили убийцы графа Фландрии: сразу же после убийства засели в часовне, расположившись «вокруг гроба, положив на него хлеб и поставив кубки, как на стол, ели и пили прямо на теле, думая, что если вести себя таким образом, никто не будет мстить», а убитый их простит.

Именно с моментом перехода в мир иной было связано большинство обрядов проводов, в которых отчетливо проявлялось, как и в монастыре, переплетение частного и публичного. Публичный ритуал, перенос тела из частного пространства, внутренних покоев, постели, в другое частное закрытое пространство, гробницу, неизбежно проходил через публичную зону и, следовательно, так же как свадьба, не мог не быть праздничным, ведь и в этом случае весь дом выстраивался в процессию, где каждый занимал место согласно рангу и, воплощая в себе идею сплоченности, следовал за покойником, для которого это был последний публичный выход, последний публичный акт щедрости, изливавшейся во время большого пира на бедняков. Также публичными на данной стадии были проявления скорби — спектакль, в котором женщинам, рыдавшим, рвавшим на себе одежду и царапавшим лицо, отводилась главная роль. Между тем помимо этих демонстративных ритуалов существовали и другие, сугубо частного характера, однако частное в данном случае оставалось «многочастным», коллективным. Все начиналось в зале с ритуала прощания: Перед всеми собравшимися, «домашними» и «друзьями», умирающий вслух и с помощью жестов оглашал свою последнюю волю, давал распоряжения о наследовании, утверждал своего преемника. Так, в Ауденарде вокруг Бодуэна V де Эно, отходящего в мир иной, точно как для собрания, провозглашающего общественный порядок, со всей страны были привезены мощи, на которых верующих призвали поклясться в сохранении мира. Более интимная фаза, агония, происходила в покоях. В стихотворении, сочиненном в честь Уильяма Маршала, умершего в 1219 году, дано удивительно точное описание того, как один из самых высокопоставленных баронов своего времени готовится к смерти. Желая умереть у себя дома, Уильям, как только его состояние ухудшилось, приказал доставить себя в один из принадлежащих ему замков. Он призвал туда всех домашних, прежде всего старшего сына, чтобы те выслушали его распоряжения по поводу наследства и выбора места погребения, присутствовали при том, как он меняет платье, облачаясь в одежду тамплиера, и окончательно переходит в другое братство, как, обливаясь слезами, в последний раз целует свою супругу. Как только церемония расставания, весьма напоминающая проводы главы дома, когда тот отправлялся в путешествие, подходила к концу, сцена пустела. Умирающего, впрочем, не оставляли одного: домочадцы, сменяя друг друга, днем и ночью дежурили у его постели; постепенно он освобождался от всего, что имел: передавал то, что в свое время получил на хранение, — родовое имение, затем все свое личное имущество, деньги, украшения, платья; он отдавал долги, просил прощения у тех, кого когда–либо обидел, размышлял о своей душе, исповедовал грехи, и вот накануне кончины для него начинали приоткрываться двери в мир иной. Уильям увидел двух мужчин в белых одеждах, один встал по правую руку от него, другой по левую; назавтра в полдень состоялось прощание, на этот раз закрытое для публики, с женой и рыцарями: «Оставайтесь с Богом, я больше не могу быть с вами. Я больше не могу сопротивляться смерти». Так он расставался с людьми, которыми правил, снимая с себя все полномочия и вверяя домочадцев Богу. И, впервые с рождения, оставался в полном одиночестве.

На предыдущих страницах Жорж Дюби намеренно вынес за скобки все, что касалось родства; он рассмотрел средневековую familidy обособив ее от семьи в современном смысле слова: при анализе необходимо четко разграничивать эти два феномена. Естественно, что родственные отношения и отношения, складывающиеся в рамках совместного проживания, часто переплетаются, однако в этом переплетении нет ничего механического. Не отделяя достаточно четко совместное проживание от кровного родства, упорно продолжая недифференцированно употреблять двусмысленный термин «семья», многие историки прошлого погрязли в рутине (взять хотя бы «большую семью древних германцев»).

Родство с полным правом и на тех же основаниях, что и совместное проживание, является одним из аспектов изучения «частной жизни». Это можно было бы показать, проведя параллель: метафорам рода, как и метафорам дома, уделяется большое место в репрезентациях религиозной или политической общности; разрастание в XI–XII веках не только коллективов домочадцев, но и родственных групп, привлекающих особое внимание специалистов по социополитической истории, свидетельствует о приватизации власти и опять–таки, парадоксальным образом, об ущемлении частной сферы; наконец, неотвратимое влияние линьяжа, а также навязчивое присутствие домашнего окружения ставят под угрозу независимость индивида и супружеской пары: в конечном счете, частная жизнь и всюду, и нигде.

Тем не менее родство — категория куда более абстрактная, чем совместное проживание. Следовательно, в связи с ним возникает целый ряд особых вопросов. Для начала надо уточнить, что же такое, собственно, «линьяж», который средневековые тексты преподносят нам с весьма различных точек зрения и которому современные комментаторы не удосуживаются дать определение. Чтобы не надоедать читателю скучным историографическим обзором, я ограничусь рассмотрением двух глав, которые Марк Блок посвятил этому вопросу в 1939 году в своем «Феодальном обществе». Этот основополагающий для современной французской науки труд по средневековой истории до сих пор продолжает вдохновлять и восхищать богатством и живостью мысли, даже если последующее развитие исторической науки и антропологии, а также междисциплинарных исследований на их стыке обязывает критически подойти как к интересующему нас, так и к ряду других вопросов.