— Где ты нынче обедаешь? Подожди, пойдем вместе в какую-нибудь шашлычную. Мне сегодня что-то не по себе. Посидим, поболтаем.

Омер чрезвычайно удивился, услышав от Хюсаметтина точно такие же слова, с которыми сам шел к нему: «Мне что-то не по себе».

Омер вернулся к своему столу. Он не захватил с собой ни журнала, ни газеты, и ему поневоле пришлось раскрыть бухгалтерскую книгу. Он вынул из стола бумагу для черновиков с отпечатанным на обороте текстом и принялся что-то писать на ней, чертить, рисовать фигурки. Потом взял другой лист, исписал его весь своими подписями, а рядом столбиком вывел: «Маджиде, Маджиде, Маджиде». Но, заметив, что это имя оказалось перед его именем, перечеркнул весь листок.

В обед он зашел за кассиром. Хюсаметтин-эфенди, вопреки обыкновению, встретил его молчанием. Они перекусили в маленькой шашлычной с низким потолком, расположенной в районе Бахчекапы. Омер несколько раз вопросительно посматривал на Хюсаметти-на, но тот сидел словно в воду опущенный. Они расплатились, вышли. Потом завернули в маленькую кофейню, полистали газеты. Оба молчали, погруженные в свои мысли.

Омер решил, что судьба насмехается над ним в очередной раз и что всепоглощающая радость, которую, он испытывает сейчас, непременно обернется чем-нибудь печальным. Поэтому, дабы не искушать судьбу, он решил разделить непонятную ему грустную задумчивость Хюсаметтина. С детства его приучили воспринимать любую радость и удачу как дурное предзнаменование и бояться их. «Много смеешься — плакать будешь» — эти слова запали ему в душу, и он считал их непреложной истиной. Каждое приятное событие после первой вспышки радости вызывало в нем беспричинную грусть или страх. И Омер пытался избавиться от них с помощью наивных хитростей. Вот и сейчас он, сам того не замечая, напустил на себя задумчивый вид и затосковал вместе с Хюсаметтином.

— Что нового, Хюсаметтин-эфенди? — наконец спросил он, глубоко вздохнув.

— И не спрашивай, сынок…

— Что с вами? Неужели и вы стали всерьез воспринимать жизненные невзгоды?

— Мне нынче не до шуток. Ввязался я в такое дело, что дай бог благополучно выпутаться.

Кассир снова погрузился в молчание. Омер смотрел ему в лицо, ожидая продолжения, но Хюсаметтин-эфенди медленно поднялся из-за стола.

— Пора, — сказал он. — Пойдем в нашу пещеру. Омер был изрядно заинтригован, но, зная характер кассира, не решался настаивать — Хюсаметтин-эфенди не любил, чтобы совали нос в его дела. Когда они поднимались по лестнице в контору, он сказал:

— По-моему, сынок, нет никакой разницы между молодостью и старостью. Может быть, старость даже лучше, так как она означает, что жизнь, эта бессмысленная канитель, уже на исходе. Есть, однако, такие дела, которые для стариковских плеч слишком тяжелы. Впрочем, посмотрим… — Тут к нему неожиданно вернулось его обычное расположение духа. — Загадками говорю, не правда ли? Как-нибудь, при удобном случае, объясню тебе все. Я знаю: ты едва ли сможешь дать мне полезный совет. Да и не такое это дело, чтобы можно было помочь одним советом. Но должен я хоть с кем-то поделиться, сил моих больше нет молчать. От жены дома таюсь, в конторе от всех скрываю, в пору свихнуться.

И, ни слова не добавив, он пошел к себе за перегородку.

Омер направился к своему столу. Но он был не в состоянии сидеть на месте, не мог подавить нетерпения. «Оба мы в одном городе, — говорил он сам себе. — Полчаса, а то и меньше нужно, чтобы дойти друг до друга. Но, несмотря на это, я — здесь, а она — там. Почему? Какое у меня здесь дело? Только мучаю себя и надоедаю другим. Да и у нее, наверное, все из рук валится. Не станешь ведь в такой день играть на рояле? Мы не вместе! Разве может быть что-либо бессмысленнее? Жизнь — это цепь случайностей. Прекрасно. Но ведь должна же быть в ней хоть какая-то логика?!»

Омер потихоньку вышел из комнаты. Чтобы скрыть свой уход, он оставил шляпу на вешалке. Перескакивая через две ступени, сбежал вниз. На улице приостановился и подумал: «Еще слишком рано. Как бы она не решила, будто я влюбился до потери сознания». Но тут же одернул себя: не такая это девушка, чтобы перед ней надо было хитрить и притворяться. От нее ему ничего не удастся скрыть. Эта мысль одновременно и пугала, и успокаивала его. Знать, что кто-то видит тебя насквозь, не слишком приятно. Но ведь наконец он встретил человека, способного понимать все его мысли, даже те, которые он не осмелится высказать вслух.

Чтобы убить время, он направился к Балыкпазары[48]. По узким улочкам, то и дело сталкиваясь друг с другом, брели хамалы[49], ползли повозки. Стараясь сохранить равновесие, Омер шел по скользкому тротуару, летом и зимой покрытому грязью. Вскоре он очутился на Ягискелеси. Мрачные каменные здания с железными створками полуоткрытых окон стояли так близко друг против друга, что, казалось, грозили раздавить попавшего сюда человека. От каждой лавки к водостоку в конце улицы тянулся грязный, жирный след, вязкий запах масла бил в нос, со стороны моря несло сыростью и зловонием.

Омер узнал лавку дядюшки Талиба. Она помещалась в темном подвале, и с улицы не было видно, есть ли кто-нибудь внутри. За грязными стеклами виднелись бутылки с образцами оливкового масла, недалеко от двери стояла огромная бочка, на которой от пыли и жира образовался слой липкой грязи.

«Как можно добровольно обречь себя на пожизненное заключение в этаком подземелье? — подумал Омер. — Как можно изо дня в день ходить по этой улице, без всякой надежды попасть когда-нибудь в более приятное место? Но ведь дядюшка Талиб некогда знавал и другое. Его детство и юность прошли среди садов и необозримых полей. А теперь он забился сюда, как крыса, и ждет. Чего? Смерти… Увы, мы лишены возможности выбрать себе место по вкусу даже для ожидания смерти».

На улице стало безлюдно, и Омеру показалось, что он опаздывает на свидание. Он поспешил назад, дошел до моста и направился в сторону Бейоглу.

Было еще только четыре часа, и когда Омер подошел к консерватории, он не знал, что делать. Они не договорились с Маджиде ни о времени, ни о месте встречи. Ждать у дверей или войти и спросить? Но когда? По окончании занятий? А в котором часу кончаются занятия?..

«Вечно я извожу себя из-за всяких мелочей! — по обыкновению начал он рассуждать сам с собой. — У меня язык не повернулся сказать ей, как обычно говорят, назначая свидание: встретимся в таком-то месте, в таком-то часу. А теперь я простою здесь, как дурак, и все будут пялиться на меня, отпускать шуточки. Но, по-моему, следует обдумывать лишь самое главное, детали же должны улаживаться сами собою. Так должно быть, если в жизни есть хоть какая-нибудь логика. Интересно, неужели еще кто-нибудь на свете ломает себе голову над подобной чепухой? И при этом, не стыдясь, считает себя умным человеком…»

Омер решил войти в здание. Поднявшись по ступеням, он попал в довольно широкий коридор. До его слуха донеслись звуки различных инструментов. Юноши и девушки проходили мимо него, с футлярами и нотными папками в руках. Омер подошел к небольшой группе девушек.

— Я ищу студентку Маджиде-ханым. У кого можно узнать, где она?

Девушки понимающе усмехнулись.

— Какую Маджиде? — спросила одна из них.

Омер долго и подробно описывал, какую именно Маджиде; наконец девушки сказали, что не знают такой, и ушли. Омер принялся искать служителя. Но тут дверь одной из аудиторий за его спиной распахнулась, и он обернулся, словно его дернули за руку. К нему быстрым шагом приближалась Маджиде.

— Вот вы где! Я узнала вас по голосу. Вы меня искали?

Омер заглянул ей в глаза. Не раздумывая и сам удивляясь собственной храбрости, он спросил:

— А вы ждали меня?

Девушка, не отводя взгляда, грустно кивнула.

— Да.

Она протянула Омеру руку, и так они стояли некоторое время. Руки у обоих были холодны как лед.