Унтер махнул рукой.

— Оставь, любезнейший. Это уж ты нам не расска-. зывай… Свидетели за дверью. Сейчас я их всех опрошу.

— Милый ты мой, золотой ты мой Джемаль-чавуш! Выслушай сначала меня, а потом свидетелей. Да я ведь, кстати, тоже считаюсь свидетелем! Я был там и не пьян.

Он наклонился над столом поближе к унтеру и, вытянув шею, негромко, но не останавливаясь ни на секунду, стал сыпать фразами. Он говорил долго и, между прочим, почти убедил унтера, что смерть Али — всего лишь результат несчастного случая. Потом он выпрямился, собираясь идти, и тут взгляд его задержался на пистолете, лежавшем на краю стола.

— Дорогой мой! Это, конечно, несчастный случай, — сказал он, — но разве обязательно он должен был произойти из-за Шакира?

Джемаль-чавуш тряхнул головой, давая понять, что разговора, который только что произошел между ними и закончился тем, что на столе очутился маленький, туго набитый мешочек, еще недостаточно для того, чтобы он это уразумел.

Тогда Хаджи Этхем сунул руку в правый карман куртки, вынул еще один такой же мешочек и положил его рядом с первым. Затем он вытащил из кармана брюк небольшой браунинг и протянул его унтеру. Тот, удивленный, взял пистолет в руки, и, пока он раздумывал о том, что бы это могло значить, Хаджи Этхем успел засунуть за пояс массивный «смит-вессон», который лежал на столе.

Джемаль-чавуш все с тем же невозмутимым, понимающим видом поглядел на Хаджи Этхема и, когда тот выходил, крикнул ему вслед:

— Смотрите, не сфальшивьте и меня не подведите! Держитесь твердо!

— Ты не беспокойся. Разреши только, я дам по сигарете свидетелям.

Унтер усмехнулся, спрятал мешочки во внутренний карман куртки, открыл один из ящиков стола, положил браунинг на бумаги, запер ящик и вынул ключ.

Хаджи Этхем, выйдя из кабинета, растолкал заснувших на скамейке четырех свидетелей, угостил каждого щепоткой контрабандного табака, поговорил о всякой всячине и завел разговор о том, кто же убил Али.

Трое свидетелей были из деревни Чорук, откуда Ихсан взял себе невесту. Решив, что, если они будут показывать так, как их учил Хаджи Этхем, суд закончится скорее и на их долю придется меньше неприятностей, они одобрительно кивали головами. Четвертым был барабанщик-цыган. Он дрожал от страха, что попал в руки жандармов, и одновременно прикидывал, что он может на этом деле заработать. Но Хаджи Этхем вовсе не желал быть с ним таким же щедрым, как с жандармским унтером. Поэтому, положив руку на плечо, он проговорил:

— Эй ты, цыган! Я тоже был там и все видел. Все случилось так, как я сказал. Если ты будешь врать и показывать по-другому, я отделаю тебя так, что и костей не соберешь!

Барабанщик встал, приложил руку к груди и ответил:

— Клянусь честью, я покажу так, как ты говорил… Но наш табор отсюда далеко, трудно будет приходить. Придется дела свои бросать. Вот почему я тревожусь!

Хаджи Этхем протянул ему щепотку табака и вышел из участка. Несмотря на позднее время, он направился к дому Хильми-бея.

Представ перед унтером, свидетели в один голос заявили: «Мы ничего не видели, ничего не слышали! Все выпили, танцевали, веселились. Вдруг Али вскрикнул и свалился на землю. Оказывается, его убили…»

Приложив под протоколом пальцы, они тоже вышли из участка и пошли своей дорогой.

Джемаль-чавуш дежурил и поэтому должен был провести ночь в участке. Он растянулся на стоявшем в углу диване с разбитыми пружинами и натянул на себя шинель. Шакир положил свою постель на деревянные нары дежурки, свалился и уснул. Он спал так крепко, что его не могли разбудить ни шум, производимый жандармами, каждый час сменявшимися с поста, ни громкий стук подкованных сапог часового, расхаживавшего по камням мостовой у самых дверей.

Следствие продолжалось недолго. Уже через неделю после ареста следователь выпустил Шакира на свободу. Да и эту неделю он бывал в тюрьме только днем, раскуривал папиросы в кабинете директора, разгуливал взад и вперед по маленькому садику у ворот казармы. На ночь его отпускали домой. Об этом якобы секретном разрешении знали все — и каймакам, и прокурор, и председатель суда, — но ничего не говорили. Да иначе и быть не могло. Так это велось с давних пор. Городскому начальству, несмотря на провозглашение свободы и равенства, даже в голову не приходило, что сын Хильми-бея может быть в самом деле заключен в тюрьму. Тюрьма предназначалась для бродяг, крестьян и прочих простолюдинов. Разве можно равнять с ними сына Хильми-бея, пусть даже он убил человека? Бей-ские сынки, не только такие, как Шакир, чье осуждение было еще под вопросом, но даже те, которые получали по пятнадцать лет тюрьмы, половину этого срока по большей части проводили дома. В тюрьме их держали исключительно во время редких наездов вали или инспектора министерства юстиции. Иногда прибывал, правда, какой-нибудь упрямый начальник караула или начальник тюрьмы и, чтобы показать свою твердость, начинал наводить строгости. Но через несколько дней, побеседовав с приходившими в тюрьму родственниками некоторых арестантов, он все оставлял по-прежнему. Да и первоначальная строгость была не более чем военная хитрость, рассчитанная на то, чтобы «продаться подороже».

Шакир видел арестантов, которые наивно думали, что и он попадет к ним в камеру, лишь тогда, когда те, прильнув к деревянной решетке, отделявшей внутренний двор тюрьмы от ворот казармы, смотрели на волю. Да и это продолжалось всего одну неделю.

Потом начался суд. Но так как следователю не удалось установить, что Шакир имеет к убийству какое-либо отношение, суду делать было нечего. Только хлопоты отца Али немного затянули дело. Шериф-эфенди уговорил несколько человек, присутствовавших на свадьбе, выступить свидетелями. На первом заседании они изложили все, что видели, и заявили, что Шакир не только наставил пистолет на Али, но даже и прицелился. Но на последующих заседаниях часть этих свидетелей неизвестно почему изменила свои показания.

Остальные свидетели, в том числе и те, что давали показания в участке, утверждали, будто они ничего не знают, в ту ночь все стреляли в воздух, и за этим грохотом невозможно определить, чья пуля попала в Али.

Защитник Шакира, Хами-бей, был дальним родственником Хильми-бея. Этот богатый человек, пользовавшийся среди своих коллег довольно странной репутацией, вел дел больше, чем все другие адвокаты города. Он обладал резким, громовым голосом, убедительной логикой и выигрывал почти все дела, за которые брался, но не пренебрегал при этом средствами, которые при всем желании нельзя было назвать чистыми. Он считал, что как на войне все дозволено, чтобы победить, так и на суде все средства хороши, чтобы выиграть дело. Подменить показания, взвалить вину на другого, найти лжесвидетеля, заставить бедняка за несколько курушей сказать: «Это сделал я», чтобы спасти истинного виновника преступления, — таковы были «тонкие» приемы, применявшиеся Хами-беем. Но в деле Шакира даже не возникло таких обстоятельств, которые требовали бы излишнего напряжения его умственных способностей. Хаджи Этхем все уладил сам, и адвокату по существу делать было нечего.

Судья не сомневался, что Али убит Шакиром. Собственно говоря, никто в этом не сомневался. Но более важные доводы — показания свидетелей, вещественные доказательства — говорили в пользу Шакира. Правда, все знали, что это подстроено, но… Что до каймакама Саляхаттина-бея, то он вовсе не занимался эти-м делом.

Каждый раз, когда отец Али кричал на суде:

— Я настаиваю на своем иске! Я требую крови за кровь! — у судьи сжималось сердце, но, решив, что он ничего не может поделать он только говорил:

— Положитесь на правосудие.

Всем обстоятельствам, подтверждавшим, что убийца Шакир, противостояло одно, более веское и доказательное, перед которым все обвинения не имели никакого значения. Это было заключение врача. Согласно этому заключению, пули, извлеченные из тела Али, сына Шерифа, были выпущены из пистолета крупного калибра.