Шесть лет прошло с тех пор, как Юсуф покинул Куюджак. Казалось, он совсем забыл свою деревню. Однако, когда он ссорился с городскими мальчишками, ему с какой-то смутной, безотчетной горечью вспоминались деревенские друзья.

В первые годы Юсуф зимой вертелся у маслобоен, состязался с мальчишками, кто ловчее воткнет в кучу оливковых жмыхов прутики, которыми были заколоты мешки с маслинами, а когда Саляхаттин-бей купил маленькую оливковую рощу, Юсуф стал присматривать за рабочими, собиравшими урожай. Летом он бродил по полям или лежал где-нибудь под деревом на винограднике, который Саляхаттин-бей снимал в Дженнетаягы.

Так дожил Юсуф до шестнадцати лет и с каждым годом становился все молчаливее. Часами, вместе с Али, который, окончив школу, взял в свои руки дело отца, молча сидели они на низеньких скамеечках перед лавкой Али в Байрамйери. Перед лавкой на площади бил большой фонтан. Здесь совершали омовение направлявшиеся в мечеть старики. Возле фонтана, шаря своими плоскими клювами по грязным лужам, вперевалку бродили утки. Монотонно шелестела листва огромной чинары, закрывавшей всю площадь своей тенью. Чуть поодаль на крыше большого особняка Карпузоглу забавно трещала аистиха, обучая летать своих птенцов. Торговля начиналась довольно поздно — перед первой молитвой, а до этого в лавку почти никто не заглядывал. И оба приятеля, любившие помолчать, могли спокойно предаваться своим размышлениям, глядя на уток или на листья чинары.

Иногда, накинув на себя черные узорчатые ельдирме[10],с развевающимися на ветру рукавами, забегали в лавку девушки и покупали золотую мишуру или дешевую материю, по дороге из гостей заходила какая-нибудь ханым и разглядывала кофейные чашечки, служанка покупала пол-окка[11] соли и два лимона или внук Карпу зоглу приходил за солеными фисташками.

Зимой дни проходили быстрее и разнообразнее. Юсуф вставал до зари и, надев сапоги и грубошерстную куртку, отправлялся на оливковую плантацию задолго до того, как туда приходили поденщики. Он наблюдал, как мужчины длинными жердями сбивают плоды с покрытых крохотными листочками веток олив, как женщины, подоткнув подол и согнувшись в три погибели, окоченевшими от холода руками подбирают маслины, или же, прислонившись спиной к дереву, просто стоял и глядел в землю.

Заскорузлые, искривленные стволы олив, каждый год после обрезки менявшие свою форму, напоминали ему сочетание каких-то диковинных букв, складывавшихся в долгий, длинный рассказ. Юсуфу понятен был их язык.

Хорошо понимал Юсуф и язык поденщиков. Иные хозяева не разрешали женщинам даже покормить грудных детей, которых те приносили с собой. Но Юсуф, заметив, что поденщики устали, разрешал им отдохнуть. Хотя он полагал, что тяжкая жизнь предопределена беднякам самой судьбой, ему было очень жаль бедняков. Бледные, изможденные люди, с маленькими кошелочками для еды в руках и с детьми за спиной, каждый день в предутренней мгле толпами спешившие по улицам в оливковые рощи на работу за жалкие гроши, притягивали к себе Юсуфа. Сколько раз, проходя мимо них, он испытывал желание остановить кого-нибудь, поговорить с ним. Вот уже шесть лет Юсуф не встречал никого, кто говорил бы тем же языком, что и он, и в душе юноши пробуждалось какое-то смутное убеждение, что именно так должен говорить рабочий-поденщик с оливковых плантаций.

И правда, что бы Юсуф ни делал, с кем бы ни дружил, к горожанам он привыкнуть не мог. Не мог — и все. Он всегда чувствовал себя чужим, одиноким. Не находил объяснения их поступкам. Даже товарищи могли обманывать его, просто так, ради шутки, и врать без надобности. Вначале Юсуф сердился, но, увидев, что так ведут себя окружающие и что это считается в порядке вещей, перестал злиться. Оставалось лишь недоумение. Почему они лгут? И почему обращаются с бедными поденщиками как с собаками? Да, Аллах создал их бедняками, но почему их даже не считают за людей? А если бы Аллах создал бедняками всех беев и бейских сынков? Ведь Аллах всемогущ! Понравилось бы им самим такое обращение?

Аллаха Юсуф представлял себе неким опасным существом, которое делает все, что ему заблагорассудится. Но сейчас он не боялся его, потому что не знал за собой ничего такого, что могло бы навлечь на него гнев Аллаха, — а гнев Аллаха, говорят — ужасен. Дальше этого мысли об Аллахе у Юсуфа не шли.

Муаззез исполнилось десять лет. Она окончила четырехклассную начальную школу и, благодаря заботам добрых и любивших ее соседок, научилась вышивать на пяльцах, плести кружева и немного шить. Вместе с несколькими сверстницами брала уроки игры на уде[12] у портнихи Мюреввет-ханым. Но вскоре Юсуф, не объясняя причины, велел прекратить эти уроки. Саляхаттин-бей был раздосадован, так как считал занятия музыкой чрезвычайно полезными для дочери, но не решился жертвовать своим покоем и ввязываться в долгий спор с упрямым Юсуфом. Шахенде поворчала для вида, но тоже не стала подымать шума. Юсуф незаметно становился главным человеком в доме. Даже Шахенде привыкла к этому. Ей теперь казалось, что так было всегда.

По-настоящему огорчена была лишь Муаззез. У Мюреввет-ханым бывало так интересно и людно! Там собирались веселые, плутоватые и много знавшие девушки. Но что поделать, разве Юсуфа переспоришь? Радость от сознания, что она подчинилась желанию старшего брата, помогла ей пережить огорчение. Решение Юсуфа запретить Муаззез заниматься музыкой было вызвано рассказами о непристойных историях в доме Мюреввет-ханым, которые он узнал от Ихсана.

Каждое событие, нарушавшее однообразие жизни маленького городка, — всегда праздник. Но больше всех радости и волнений приносил с собой рамазан[13], которого ждали и к которому готовились целый месяц.

В течение всего месяца большинство детей соблюдали пост и молились. Подниматься и завтракать до зари, спать до полудня, а потом бродить с мнимо задумчивым видом — во всем этом было свое особое наслаждение.

В полдень надо было присутствовать на проповеди муллы Салима Ибрадалы в соборной мечети, в час третьей молитвы надо было не пропустить чтения Корана хафызами[14], а перед вечером взоры и слух обращались к холму, с которого должна была выстрелить пушка, возвещая об окончании дневного поста. Пушку можно было увидеть из любого места в городе, и мальчишки, собираясь на площади, зорко следили за каждым движением пушкаря. Те, кто жил неподалеку от соборной мечети, наблюдали за муэдзином Сары-хафызом, который стоял на балкончике минарета с часами в руках и давал сигнал пушкарю. Как только раздавался выстрел, мальчишки издавали вопль, словно в толпу попал настоящий боевой снаряд, и разбегались по домам. Поздним вечером дети вместе со взрослыми отправлялись на ночную молитву. Но часто выскальзывали из мечети и, воспользовавшись отсутствием взрослых, играли в кофейнях в колечко. Когда кончалась молитва, они собирались вместе и бродили по улицам с толстыми палками в руках или отправлялись драться в гяурский квартал.

Каждый вечер в четверг в обители ордена Кадирие[15] происходили радения дервишей. Их ждали с особенным нетерпением. Мальчишки толпились у обители, разглядывая входивших, особенно женщин, а потом, толкаясь, прилипали к окнам и глазели на радеющих дервишей. Иным особо благочестивым мальчикам в качестве особой привилегии разрешалось вместе с отцами входить в обитель и даже участвовать в радениях. Среди всеобщего экстаза, причин которого они не понимали, мальчишки тоже раскачивались из стороны в сторону и время от времени воздевали затуманившийся взор к решеткам, за которыми находились женщины.

Настоящее веселье наступало в дни праздника, следовавшего за рамазаном. В один из таких дней и произошло событие, которое втянуло в круговорот городской жизни Юсуфа, до тех пор державшегося в стороне, и, по существу, положило начало его настоящей жизни здесь.