От недавней легкости в душе не осталось и следа. Саляхаттин-бей испытывал только усталость и головную боль.

Когда он подошел к городу, навстречу ему попалось несколько пастухов. С криками они гнали перед собой с десяток тощих волов, не давая им разбредаться. В нос ударил влажный резкий запах навоза. По раскисшей дороге стелился дым от смолистых сосновых дров, вылетавший из труб приземистых домишек. Саляхаттин-бей быстро шагал по раскисшей дороге, не желая быть застигнутым темнотой. Хотя погода стояла сырая и пасмурная, было не холодно. Он сильно разогрелся в своем пальто, все тело покрыла испарина. Придя домой, он сразу же разделся, накинул короткую стеганую куртку и вымылся у колонки. Потом пошел к себе и растянулся на постели.

Через полчаса его позвали ужинать. Вместе с женой и дочерью он сел за низкий стол, накрытый на нижнем этаже в комнате, выходящей на улицу.

— Юсуфа опять нет? — спросил он, чтобы что-то сказать.

— А когда он бывает? — ответила вопросом Шахенде.

Она сказала это без всякой задней мысли, просто потому, что привыкла разговаривать в таком тоне. Каймакам пожалел, что спросил ее об этом.

— Юсуф последние дни совсем перестал бывать дома, — проговорила Муаззез, не поднимая глаз. — Не знаю, что происходит? И вы с ним совсем не разговариваете…

Каймакам пожал плечами, давая понять, что это его не интересует.

Он взял миску с компотом, которая стояла на краю стола, и поставил ее на середину. Все трое принялись есть.

В полутемной комнате раздавался только негромкий стук металлических ложек о миску. Поужинали. Каймакам уселся в сторонке и попросил Муаззез:

— Дай мне какую-нибудь книгу.

Муаззез открыла книжный шкаф, в котором помещались также кофейный прибор и мешок для белья, вытащила со средней полки из кучи наваленных друг на друга книг самую толстую и подала ее отцу.

Прислонившись к стене, Саляхаттин-бей при свете лампы, висевшей над головой, принялся просматривать старые, пожелтевшие страницы. Эта книга с потрепанными, оторванными от толстого черного переплета страницами была подшивкой журнала «Сервети Фюнун» за старые годы[25].

Перелистывая ее, каймакам припомнил то время, когда он читал этот журнал запоем и даже учил наизусть стихи, помещенные под гравюрой по самшиту, которая называлась «Девушка, идущая к фонтану».

Через полчаса он удалился в свою комнату. Шахенде и Муаззез тоже легли рано.

Около полуночи Шахенде разбудил сдавленный кашель мужа.

— Что с тобой, бей!

В ответ послышался стон, и, когда Шахенде собралась выйти в переднюю, взять светильник, Саляхаттин-бей глухо проговорил:

— Принеси бутылку с одеколоном!

С трудом сунув ноги в ночные туфли, Шахенде выскочила из комнаты. Схватив светильник, стоявший у лестницы, она с грохотом сбежала по ступеням. В комнате над улицей нашла бутылку с одеколоном, растолкала мать Кюбры.

— Вставайте, эй вы! Бею нехорошо! — крикнула Шахенде и с таким же шумом и грохотом понеслась наверх.

Когда она вошла в комнату, Саляхаттин-бей сидел на постели, подложив под спину подушку и прислонившись к стене. Он поднял голову и болезненно поморщился.

— Послушай, к чему этот шум? Неужели ты ничего не можешь делать тихо?

Увидев, что он поднялся, жена грохнулась у его ног и залилась слезами.

Проснувшиеся домочадцы столпились у двфрей и — с любопытством заглядывали в комнату. Не проснулась только Муаззез.

Каймакам жестом руки велел им идти.

Все разошлись.

Посидев немного, он обратился к жене:

— Ладно, замолчи и ложись… Ничего не случилось… Дай бутылку с одеколоном. Сердце немного забилось… Мне как будто нехорошо сделалось. Я сегодня много ходил. Не знаю, может, от этого!.. Сначала было очень плохо… Казалось, кто-то навалился мне на грудь, наступил на горло. Теперь стало легче… Ложись же! Чего ты плачешь?

Шахенде ползком придвинулась к мужу. Глаза ее покраснели. Продолжая время от времени всхлипывать, она положила голову на его руки. Печальные воспоминания охватили его… Он словно увидел за этим покрасневшим от слез лицом, которое начинало уже покрывать морщины, свежее лицо молодой девушки и снова пережил надежды любви и радости первой брачной ночи. Это продолжалось, может быть, секунду, а может быть, и больше. Потом его охватило сострадание… Несмотря на раздражение и презрение, накопившееся в нем за долгие годы, он увидел, что в этот миг она была искренней и действительно испугалась, действительно тревожилась, что ему плохо. Искать за этим какие-нибудь задние мысли было бы, пожалуй, жестоко.

Саляхаттин-бей, отвыкший за долгие годы от малейшего человеческого участия, погладил мокрое от слез лицо жены. Потом тихонько приподнял ее голову и положил на подушку, лег сам и тотчас же уснул, будто провалился в пустой и темный колодец…

Сердечные приступы стали повторяться чаще и иногда продолжались довольно долго. Врач городской управы уже долгие годы не выезжал из Эдремита и под старость забыл даже, как делаются перевязки. Его каймакам ни о чем не спрашивал. Он показался военному врачу в чине капитана, который приехал к своему отцу в Эдремит на поправку после ранения, полученного на балканской войне. Этот молодой человек после долгого раздумья сказал, что предполагает у него ослабление сердечных клапанов, посоветовал быть в постоянном покое, не рекомендовал ложиться спать на полный желудок и тому подобное. Но Саляхаттин-бей, хотя и выполнял все его советы, стал быстро и заметно сдавать. Под глазами у него появились мешки, щеки обвисли, лицо было постоянно усталым. Разговаривая, он время от времени останавливался, начинал часто дышать, раскрывая рот так, что были видны все его зубы.

Поскольку судебный процесс Шакира пришелся как раз на это время, каймакам почти им не занимался. Похоже было, что его интерес к жизни, за которую он, собственно говоря, никогда и не цеплялся, стал еще меньше. Иначе он не упустил бы такого случая и, подняв дело Кюбры, нанес бы семейству Хильми-бея настоящий удар.

— Этим гадинам нужно размозжить голову! — не раз говорил он об отце и сыне.

Более подходящего случая для того, чтобы их уничтожить, представиться не могло. Однако он этого не сделал. И даже, призвав к себе Юсуфа, попросил его ни во что не вмешиваться, не затевать ничего, что могло бы его взволновать или причинить ему неприятности. Вот почему в семье каймакама вся эта история не вызвала даже того интереса, который могли бы проявить жители другого города. Остальные члены семьи были как будто даже довольны случившимся. Шахенде радовалась, что ей не пришлось отдать дочь за лавочника. Юсуф и горевал, и в то же время чувствовал, что освободился от какого-то тяжкого бремени. Муаззез же испытывала радость при мысли, что сможет теперь открыть все, что было у нее на сердце.

Однако Юсуф не предоставлял ей для этого удобного случая. И, кажется, не собирался предоставить.

Он пожертвовал Муаззез для того, чтобы выполнить свое обязательство перед Али, и постарался выкинуть из головы все воспоминания о том вечере, когда она спросила его: «Ты понял, кто мне нужен?» Но скоро убедился, что не может вычеркнуть эти воспоминания, запечатлевшиеся в его мозгу до мельчайших подробностей, хотя и сумел настолько овладеть собой, чтобы не думать об этом, не делать из этого никаких выводов.

Он уже почти приучил свои чувства к слепому оцепенению, когда произошло убийство Али. Юсуф вначале не поверил. Он испугался этой случайности, затем снова вернулся к прежнему оцепенению. В голове у него роились мысли, которых он сам ясно не осознавал, и они изводили его. Он оказался в трудном положении. Гордость самоотречения не поз. воляла ему стать преемником мертвого приятеля, точно в этом была какая-то низость. Во всяком случае, ему нелегко было бы подойти к Муаззез и сказать ей:

— Иди ко мне. Я, правда, пожертвовал тобою для одного дела: так мало ты для меня значишь. Теперь препятствие устранено, и я буду с тобой, пока снова не произойдет что-либо важное.