— Да наделит Аллах живых здоровьем! — Потом бросил насмешливый взгляд на Омера. — Значит, это и есть твое роковое, необъяснимое знакомство? Эх, мой мальчик, чем больше стараешься ты обнаружить сверхъестественные явления, тем на все более обыденные наталкивает тебя жизнь. Боюсь, так будет продолжаться до конца дней твоих и ты отыдешь к праотцам, так и не свершив ничего, что заставило бы всех раскрыть рот от удивления. Помереть можно со смеху, ей-богу! Выходит, девица, с которой ты изволил познакомиться еще до сотворения мира, оказалась твоей родственницей. Наверняка в детстве вы вместе играли, и в каком-нибудь уголке твоей памяти сохранилось воспоминание о ней. Но у тебя мозги всегда в лихорадке, и поэтому все немедленно окуталось пеленой необычайной таинственности. М-да, с тобой не соскучишься!

Омер кивнул головой.

— Действительно, наше знакомство оказалось самым заурядным. А вот чувства мои именно таковы, как я говорил. Я убежден, нас связывает нечто, не зависящее ни от моей, ни от ее воли. Посмотришь, как часто я буду теперь заходить к тетушке Эмине.

Нихад расхохотался.

— И это сверхоригинальное знакомство завершится обоюдной любовью двух родственников, не так ли? А ты прославишься, как единственный в мире молодой человек, соблазнивший собственную кузину. Ну что ж, дай бог счастья!

Омер не стал возражать, и вскоре разговор принял другое направление: приятели принялись обсуждать, где бы выпить сегодня вечером, и быстрым шагом направились в сторону Беязида.

Нельзя сказать, чтобы Маджиде вовсе не замечала, как странно с ней обращаются в последнее время в доме тетушки Эмине. Она догадывалась, что неспроста. Но с кем бы она ни пыталась заговорить на эту тему, неизменно слышала в ответ: «Что ты, душечка! Нам нечего скрывать! Напрасно беспокоишься».

Несколько раз тетушка Эмине подходила к девушке с таким видом, будто собиралась сообщить нечто важное, но несла какую-нибудь чепуху и быстро исчезала. С ее дочерью Семихой у Маджиде не сложились отношения. Семиха считала, что Маджиде слишком много воображает о себе, и, чтобы не уронить собственного достоинства, держалась с ней холодно и высокомерно.

Дядюшка Талиб приходил домой из своей лавки на Ягискелеси[37] поздно, усталый и мрачный. Он вообще не имел обыкновения обсуждать что-либо с домашними. Поужинав, брал газету и принимался терпеливо разбирать по складам слова и фразы, набранные крупным латинским шрифтом. Благодаря введению латинского алфавита он, еще совсем недавно неграмотный человек, научился читать и писать.

На помощь Нури, сына тетушки Эмине, тоже рассчитывать не приходилось. Он учился на последнем курсе унтер-офицерской школы и бывал дома раз в неделю, а то и реже.

Хотя Маджиде жила у тетушки более полугода, ни с кем у нее так и не установились близкие отношения, и поэтому особенно упорствовать ей было неудобно. Собственно говоря, дом тетушки Эмине мало отличался для нее от обычного пансиона. Утром, захватив с собой ноты, она уходила в консерваторию, возвращалась под вечер и еще до наступления темноты запиралась у себя в комнате. Именно эта ее замкнутость и раздражала Семиху больше всего.

Что же касается тетушки, то она жила своими интересами и почти не обращала внимания на тихоню-племянницу, ее вполне устраивало, что видятся они не чаще двух раз в сутки. Перед гостями, приходившими обычно днем, в отсутствие девушки, тетушка хвасталась ею, как «большим знатоком музыки», намекая тем самым на культурность своей семьи. Но поскольку девушка никогда не участвовала в вечеринках, которые устраивала хлебосольная Эмине и на которых веселились на провинциальный манер, то тетушка вскоре усомнилась в музыкальных способностях племянницы. Иначе как объяснить ее пренебрежение народными песнями и игрой на сазе[38].

Дела дяди Талиба в последние годы шли неважно, но в доме и виду не подавали, что с деньгами стало туговато, и по-прежнему радушно принимали родственников из провинции, гостивших нередко по нескольку месяцев. Вот почему с таким нетерпением здесь поджидали ежемесячного перевода в сорок лир, который делал для Маджиде ее отец.

Сам дядюшка Талиб смотрел на племянницу лишь как на источник этих ежемесячных денежных поступлений, хотя сорок лир, бесспорно, не бог весть какие деньги, тем более для дома, где привыкли жить на широкую ногу. Дядюшка Талиб с каждым днем все больше запутывался в долгах. Было совершенно очевидно, что вести торговлю по старинке нельзя, но он по-прежнему не терял надежды справиться с трудностями. Ведь прежде ему это удавалось. Однако не осталось в нем былой страсти к риску и переменам, да и старые, похожие на него купцы почти перевелись. Рынок, особенно торговлю мылом и жирами, ныне захватили ловкие, поднаторевшие в делах молодые и богатые дельцы. Торговцы, которые не могли выдержать конкуренции с ними, были оттеснены, многие разорились.

Эта борьба за существование продолжалась уже лет десять и обошлась Талибу-эфенди в несколько сот акров земли и две-три сотни оливковых деревьев. Из трех некогда принадлежавших ему домов на задворках квартала Шехзаде-баши у него остался лишь один — тот, в котором он жил сейчас с семьей. В последнее время значительная часть жемчугов и ожерелий из золотых монет, принадлежавших самой тетушке Эмине, тоже отправилась на Сандал-бедестани[39].

Эмине-ханым, как только при ней заходила речь о том, что дела идут все хуже и хуже, неизменно разражалась слезами. Когда же приходилось продавать что-нибудь из ее многочисленных драгоценностей, утонченная дама укладывалась в постель с несносной мигренью. Однако страдания ее длились от силы двадцать четыре часа. При первом же удобном случае она собирала вновь своих острых на язычок стамбульских подружек и устраивала вечеринки с музыкой и плясками. Сложные чувства испытывали сейчас ее неразлучные приятельницы, которые в лучшие времена вместе со всеми своими чадами и домочадцами кормились от щедрот Эмине. Они считали непристойным покинуть своих покровителей, когда те оказались в затруднительном положении, да и не хотелось искать другое место, где можно было бы так же удобно устроиться, пока не будут съедены последние крохи. А уж они-то знали, что в этом доме отнюдь не все источники иссякли.

Земляки из Балыкесира, привыкшие бездельничать у себя в провинции и не видевшие ничего дурного в том, чтобы по нескольку месяцев пить, есть и развлекаться в Стамбуле за чужой счет, частенько наезжали к тетушке Эмине. И эти наезды для семейного бюджета Талиба-эфенди были подобны сокрушительным ударам молота.

Маджиде все видела, понимала, но не находила в этом ничего особенного. Сколько она себя помнила, в доме ее отца в Балыкесире происходило то же самое. И там ни о чем другом не говорилось, кроме как о денежных затруднениях, о плохих видах на урожай, о том, что такие-то земли придется заложить, такие-то виноградники — продать, о том, как раздобыть деньги под проценты, чтобы уплатить по банковским счетам, и тому подобном. Ее мать, так же как тетушка Эмине, закатывала истерики всякий раз, когда приходилось продавать хотя бы одну золотую монету из се мониста, а отец, приходя домой и молча перебирая четки, погружался в нескончаемые расчеты.

Эти картины окружали Маджиде с детства. Но ее удивляло другое: неужели всем этим полям, виноградникам, домам, оливковым рощам, золотым ожерельям, драгоценностям действительно не будет конца?! Богатства, накопленные целыми поколениями, беспрерывно перемалывались на жерновах новых времен, но конца им пока не было видно. Долги каким-то образом умудрялись отдавать, поля засевать или продавать. Невест выдавали замуж не хуже, чем прежде, и во время свадеб родственники извлекали из тайников бриллиантовые серьги и жемчужные ожерелья.

И если среди всей этой кутерьмы Маджиде не только выросла, но и получила образование, этим она прежде всего была обязана воле случая. Случайно она не умерла от одной из многочисленных болезней, которыми переболели все члены семьи. Случайно ее не заставили сидеть дома после окончания начальной школы. Если бы ее отца не выбили из колеи бесконечные затруднения, он ни за что не поддался бы на уговоры учителей и не позволил бы дочери учиться дальше, а выдал бы ее замуж, как и старшую, в четырнадцать лет.