Вернувшись домой, Маджиде сразу поднялась к себе. Положила в угол сумку. Сняла передник. Потом достала учебник географии и, усевшись на миндере[40], принялась за уроки. По два раза читала одну и ту же страницу, не понимая, что читает, все никак не могла сосредоточиться. Она сжала зубы и насупила брови, дыхание у нее стало прерывистым, руки задрожали. Наконец она отбросила книгу в угол и, растянувшись на миндере, зарыдала. Боясь, как бы не услышали плача, она вцепилась зубами в набитую морской травой подушку.

Она плакала от злости, только от злости, — на директора, на подруг, на домашних, на самое себя, но больше всего на Бедри.

Как они смеют? Как смеют унижать ее, насмехаться, впутывать в какую-то мерзость! Как после этого всего она явится в школу? Не ходить? Но тогда придется объяснять, почему она не хочет ходить в школу, начнутся суды-пересуды. Одна только мысль об этом пугала ее.

Вчера вечером после разговора с директором она пыталась перебороть себя. Это ей удалось, но сегодня в школе она заметила, что подруги переменили свое отношение к ней. Новость уже облетела всю школу. И те, кто принимал ее замкнутость за самомнение или же завидовал ее способностям, перешли в открытую атаку. — Ну и ну, вот, оказывается, какие у нас дела творятся, а мы и не знали! — говорили они так, чтобы слышала Маджиде. — Молодец господин директор! А взгляды их были куда красноречивее слов. Маджиде не была ни гордячкой, ни самонадеянной. Скорей наоборот, ей не хватало уверенности в себе. И сейчас она не понимала, почему соученицы стали уделять ей столько внимания. Разве человека может занимать что-нибудь больше, чем собственные мысли, неудачи, страхи, недостатки! Ей казалось, что на глаза подруг надеты какие-то волшебные очки, которые мешают им видеть самих себя. Иначе чем объяснить их идиотскую слепоту? Какая-нибудь из ее товарок, случалось, язвила по поводу подпиленных ногтей подруги, хотя всем было известно, что сама она румянится и красится хной, которую потихоньку таскает у матери. Другая как-то в воскресенье ходила гулять с мальчишками; скандал разразился на весь город, ее вызвали на дисциплинарный совет и на неделю исключили из школы. Но через два дня она, даже не краснея, возмущалась: «Господи боже мой! Смотрите-ка, Айше гуляет с Ахмедом! Совсем стыда у них нет».

Когда Маджиде не нравилось что-либо в поведении других, она прежде всего спрашивала себя: «А не поступаю ли я сама так же?» Наверное, ни одна из ее подруг ни разу в жизни не задала себе подобного вопроса. И вот сейчас ее охватило глубокое презрение: как могла она принять всю эту историю близко к сердцу? «Пусть себе ехидничают, а я не буду обращать внимания», — решила девушка. Она встала, умылась. Вернувшись к себе, взяла в руки учебник и спокойно принялась за уроки.

Время от времени она отвлекалась, перед ее глазами возникали насмешливые лица подружек, сконфуженный и возмущенный Бедри. Но, тряхнув головой, она упрямо сдвигала брови и снова погружалась в чтение.

На следующий день школа вовсе не показалась ей страшной. Еще по дороге она заметила, что чувствует себя совершенно свободно. Ноги быстро и легко несли ее по разбитым тротуарам, словно ее ждала добрая весть. До начала уроков и во время перемен она убедилась, что подруги нашли новые темы для злословия и что случай с письмом будет окончательно забыт гораздо раньше, чем ей казалось. Она вздохнула облегченно, хотя и немного печально, так как никогда не занимала большого места в сердцах своих соучениц, никогда долго не оставалась центром внимания класса.

Через несколько дней жизнь вошла в обычную колею. Только теперь они занимались музыкой всемером. Бедри был более рассеян и даже больше, чем прежде, раздражителен. Он мог иногда накричать из-за пустяков, но потом, словно прося извинения, делался мягче и вежливее обычного. Особенно деликатен и мягок был он с Маджиде. Казалось, он понимал, сколько огорчений пережила из-за него девушка. Он всячески старался дать ей понять, что не виноват в случившемся. Изредка, сталкиваясь в коридоре, они обменивались короткими взглядами и замечали, что понимают друг друга. Иногда во время уроков, когда Бедри проходил мимо класса, Маджиде хорошо слышала, как замедляются его шаги у застекленной двери, и чувствовала, что его глаза ищут ее.

Между ними установилось взаимопонимание двух людей, с которыми обошлись одинаково несправедливо. На Маджиде сильно действовали задумчивость и мрачность Бедри. Возвращаясь домой по вечерам, она нарочно отставала от подруг, чтобы еще раз издали увидеть Бедри, как он идет в город по каким-нибудь делам. Она тайком провожала его взглядом, пока он не скрывался за углом. Ей бывало неприятно, когда он слишком долго разговаривал с какой-нибудь девушкой в классе, хотя она и не хотела себе признаться в этом. Порой она задавалась вопросом: «Может быть, директор был прав?» Но, вспомнив, что ее отношение к Бедри переменилось лишь после вмешательства директора, она пыталась оправдаться перед своей совестью.

Казалось, все в классе забыли о недавнем происшествии. Но стоило Бедри подойти к Маджиде и перекинуться с ней несколькими словами, как все опять многозначительно переглядывались. Это смущало Маджиде и, как ни странно, еще более сближало с Бедри. Теперь уже она на каждом уроке то и дело посматривала на дверь, с замиранием сердца ожидая, когда Бедри пройдет по коридору. Стоило ей услышать шаги в коридоре, как она поворачивалась к двери. Обычно она не опускала глаз, а смело отвечала на долгие взгляды Бедри, гордясь собственной храбростью. Однако ее характер и положение Бедри не позволяли им сблизиться. Ни на уроке, ни на перемене, ни после уроков молодой человек не пользовался возможностью поговорить с Маджиде, лишь иногда украдкой смотрел на нее таким взглядом, словно хотел без слов выразить свои чувства. Директор, сам того не желая, заставил его взглянуть на Маджиде другими глазами. Берди сделал для себя новое открытие: девушка выделяется из числа ровесниц не только незаурядным музыкальным дарованием, но и внешностью. Его поразила красота ее рук, шеи, глаз. В ее манере говорить и держаться не было ничего наигранного. Собеседнику в лицо она смотрела открыто и смело, с такой естественной простотой, какая редко встречается у женщин.

Бедри с нетерпением ждал урока, на котором должен был увидеть ее. Она снилась ему по ночам. Но, приходя на урок, он не обращал на Маджиде и половины того внимания, которое уделял другим ученикам. Очевидно, боялся бросить тень на девушку. Он не хотел, чтобы их отношения превратились в пошлую любовную интрижку между учителем и ученицей, которые случаются в каждой школе. Кроме того, ему не приходилось много заниматься с Маджиде, потому что она была усидчивее и способнее других.

И еще одна причина побуждала его к сдержанности в проявлении чувств: Бедри был музыкантом, натурой артистической. Подверженный внезапным и сильным порывам, он страшился большой, всепоглощающей любви. Вот почему сухостью своего обращения он старался отдалить девушку от себя. Но, откровенно говоря, удавалось ему это плохо.

Когда он думал, что на него никто не смотрит, он бросал на нее взгляд, полный нежности и восхищения, и вовсе не испытывал огорчения, видя, что девушка замечает это. Он ценил сдержанность Маджиде. Если бы она хоть чем-нибудь выразила радость или удовлетворение, это огорчило бы его не меньше, чем ее холодность и безразличие. Оба вели себя по-детски: Маджиде и впрямь была почти ребенком, а Бедри — художником, то есть взрослым ребенком.

Тем временем учебный год кончился, наступили каникулы. Бедри вернулся в Стамбул, к своей матери. Маджиде почти не покидала большой деревянный дом отца. У молодых людей не осталось ничего на память друг о друге, кроме нескольких групповых фотографий, где они были сняты в школьном саду и на прогулке в День Пятого мая[41]. Не образы друг друга они сохранили надолго в своей памяти, а воспоминания о сильных чувствах, которые они действительно пережили, и о тех, которые испытывали лишь в своем воображении.