Омер покрылся испариной и, казалось, совсем обессилел, хотя говорил почти шепотом. Он на мгновение закрыл глаза и почувствовал, как Маджиде, сама того, наверное, не замечая, отодвинулась. Не открывая глаз, он продолжал, словно в бреду:

— А дома я застал вас вдвоем. Сначала ничего такого не подумал, но неожиданно всплыла вся грязь со дна души, и я не смог совладать с собой. Разве будешь верить в чистоту других людей, видя в своей душе такую грязь?

Он открыл глаза и увидел, что Маджиде лежит на самом краю кровати и взгляд у нее испуганный и растерянный.

— Ох, Маджиде! Зачем ты заставила меня рассказывать? Ты не понимаешь меня. Если бы понимала, то не испугалась бы так. Тебе стало бы ясно, что все эти мерзости сделал не подлинный я, а притаившийся другой я. И ты пожалела бы меня, попыталась спасти. Бедри меня понял.;. Как мог он понять? Как мог он гладить мои щеки? Ведь я с ним так подло обошелся… Маджиде, не бросай меня!

Он уткнулся лицом в подушку. Руки его свесились с кровати. Он не плакал, ни на что не жаловался. И, казалось, даже не дышал. Это окончательно испугало Маджиде. Она потрясла его голову, пытаясь повернуть к себе лицом.

— Омер!.. Омер!.. Послушай! Муж мой, милый мой! Не отчаивайся! Посмотри на меня! — умоляла она.

Но он по-прежнему лежал молча. Маджиде еще больше перепугалась, нагнулась над ним и, шепча ему на ухо нежные слова, стала целовать его щеки, шею. Она не могла видеть его до такой степени подавленным. Чувство близости, уверенность в том, что она необходима ему, и рожденная этой уверенностью гордость заставили Маджиде забыть обо всем. Она прижалась к мужу всем телом. Наконец Омер с трудом повернул голову. Лицо у него было бледное, расслабленное, как у тяжелобольного. Благодарная улыбка делала его мягким и привлекательным. Маджиде обхватила руками его за шею и крепко обняла.

Десять дней прошло без перемен. Месяц только начался, и Маджиде с Омером пока не очень нуждались в деньгах. Только Нихад, вопреки предложениям Маджиде, стал приходить к ним все чаще и чаще, и не один, а в сопровождении каких-то шумливых, развязных субъектов, якобы студентов университета. Эти парни часами толклись в темной прихожей пансиона, где жил Омер, и шумели так, что мадам то и дело высовывала голову из двери и бросала на них злые взгляды. Обсудив какие-то свои проблемы и единодушно согласившись с мнением Нихада, молодые люди расходились.

Иногда они приносили с собой статьи, читали их друг другу вслух и просматривали корректуру журналов и брошюр. Их статьи состояли в основном из брани по адресу врагов, имена которых обычно не назывались, а если и назывались, то с прибавлением оскорбительных эпитетов. Иногда Омер по настоятельной просьбе Нихада выходил к ним и с легкой усмешкой выслушивал их пламенные произведения. Если верить этим поборникам справедливости, выходило, что каждый мыслящий, честный человек Турции был так или иначе чем-нибудь запятнан. Одного они обвиняли в том, что он агент иностранной державы, другого — в том, что он за деньги кому-то продался, третьего — в трусости и подхалимстве, в жилах четвертого, как они уверяли, течет смешанная кровь. Омер, даже не принимая участия в спорах, скоро с удивлением заметил, что все эти парни не имеют ни малейшего понятия ни о тех людях, ни об идеях, с которыми борются. Как-то раз он заметил Нихаду:

— Мне жаль тебя, братец. Ты мог бы найти себе единомышленников поумнее!

— Умные нам не нужны, — возразил тот с лукавой улыбкой. — С ними каши не сваришь. Нам требуются люди, которые слепо верят в то, что им говорят, и ни во что не вникают. Этих парней легко держать в руках. Стоит лишь указать им романтическую цель, дать почувствовать прелесть лихих авантюр, вселить в них убеждение, что сегодняшние границы тесны для них, и поощрить их честолюбивые устремления.

Потом, словно раскаиваясь в откровенности с другом, которого, как он понимал, бесполезно наставлять на путь истинный, Нихад добавил:

— Жизнь — это сплошное мошенничество!

Споря с Нихадом, Омер чувствовал, что тот не прав, но не находил в себе силы отстаивать свои взгляды. Жизнь это, конечно же, не мошенничество. А что? В ней должен быть какой-то смысл, и люди являются на свет вовсе не для того, чтобы только есть, пить и производить себе подобных. Должна же быть какая-то другая, возвышенная и более гуманная, цель. Но ему лень было напрягать мысль, гораздо проще искать спасение от лжи и пошлости в бегстве от жизни… Он привык избегать глубоких мыслей, тяжелой внутренней борьбы и, так и не научившись думать, лишь предавался иллюзиям и во всем сомневался. Не находя вокруг себя ни одного идейного течения, в правоту которого он мог бы поверить, Омер видел, что за высокопарными словами его товарищей и учителей скрываются грязные сделки с совестью, и предпочел уйти в мир собственной фантазии; но, поскольку жить одними иллюзиями все-таки невозможно, он стал жертвой собственных страстей и стечения обстоятельств.

Он был достаточно проницателен и понимал, что парни Нихада только корчат из себя великих мыслителей, играют в героизм и самоотречение. Они же считали Омера беспринципным забулдыгой, нигилистом, который никогда не испытывает даже потребности во что-нибудь уверовать. А Омер думал: «Знаю я вас, прекраснодушные юноши! Все ваши благородные порывы утихнут, едва вам удастся дорваться до теплого местечка».

Как-то в разговоре он сказал одному из этих молодых людей:

— Ты, друг, кончаешь медицинский факультет. Какие же у тебя планы на будущее? Поедешь в деревню?

— С какой стати! — вырвалось у того, но он тут же неловко попытался вывернуться. — Конечно, если потребуется, поеду.

— Что значит потребуется? В деревне нужны врачи. Это всем известно, каких еще особых приглашений ты ждешь? Захочешь поехать — никто тебе не помешает.

Тот собрался было ответить, но Омер не дал ему и слова сказать.

— Все ясно, любезный. Я заранее знаю все твои возражения: во-первых, врачи нужны не только в деревне, но и в городе; во-вторых, в деревне мы не сможем принести такой пользы, как здесь; в-третьих, мы не имеем права ограничить свою деятельность каким-то маленьким районом, когда родина вложила в нас за годы ученья столько средств и труда! Не так ли? Прекрасно, пусть будет по-вашему. Но почему вы тогда воспеваете деревню, почему пишете статьи о самоотречении и самопожертвовании? Хочешь, я скажу, чего ты добиваешься? Прежде всего тебе нужна протекция. Не пытайся возражать — ты будешь ее добиваться и уже, очевидно, добился, раз учишься на последнем курсе. Затем нужно получить хорошее место, такое, где бы ты был на виду и мог использовать все возможности, чтобы приобрести квалификацию. Потом — загребать деньги, горстями, мешками. Дальше. Тебе нужна красивая жена. Не такая, которая была бы близка тебе по духу, нет, это не обязательно. Вполне достаточно, если при виде ее все будут восклицать: «Ах, посмотрите, какая у него изумительная жена!» Только в этом вопросе вы бескорыстны. Ваш единственный духовный интерес, не имеющий отношения к материальным выгодам и удобствам, заключается в том, чтобы жениться на красотке, пусть, мол, все вокруг завидуют. Потом — автомобиль, особняк… А дальше — солидное брюшко, покер и тому подобное. Я вижу вашу жизнь как на ладони. И ничего не имею против. Пожалуйста! Но если вы готовитесь к такой карьере, почему выбираете столь странное и неподходящее начало? Неужели только для того, чтобы, будучи в преклонных годах, иметь возможность сказать близкому другу: «В юности мы тоже были идеалистами, но жизнь, увы, меняет людей. Теперь мы стали реалистами… Ах, где наша пылкая молодость!» Неужто надеетесь, что если вы в молодости немного дадите волю языку, то вам простится вся ваша дальнейшая пустая и гнусная жизнь?!

Нихад, полагавший, что такое умничание до добра не доведет, вместе с профессором Хикметом, который в последнее время часто стал приходить с ним, всеми силами пытался отвлечь Омера и переводил разговор на сплетни. Но Омер при каждом удобном случае, поймав кого-нибудь из их компании, принимался его обрабатывать.