— Хоть отдохнул бы там, — признался он как-то мне.
Ему явно хотелось побыть одному, но, поскольку все решительно восстали против больницы, он больше не заикался об этом.
— Все равно они и там не оставили бы меня в покое, — сказал он мне потом с грустной улыбкой.
Как-то под вечер в пятницу — я хорошо помню этот день — мы остались одни. Я сидел на стуле возле кровати и молча наблюдал за Раифом-эфенди, прислушиваясь к его тяжелому дыханию и мерному звонкому тиканью карманных часов, которые лежали на комоде между пузырьками с лекарствами.
— Сегодня мне получше, — пробормотал Раиф-эфенди, открыв глубоко ввалившиеся глаза.
— Не вечно же так будет продолжаться, — сказал я, имея в виду его болезнь.
— А как долго еще так может продолжаться? — отозвался Раиф-эфенди.
Я с ужасом понял истинный смысл его слов. Усталость, звучавшая у него в голосе, не оставляла никаких сомнений.
— Ну, зачем вы так, Раиф-бей?
— Вот именно — зачем? Зачем все это? Не хватит ли? — настойчиво развивал он свою мысль, глядя мне прямо в глаза.
Тут появилась Михрие-ханым.
— Сегодня ему полегче! — радостно объявила она мне. — Кажется, дело пошло на поправку. Иншалла, все обойдется и на этот раз!
Потом, обернувшись к мужу, добавила:
— В воскресенье у нас стирка… Ты попросил бы бей-эфенди захватить с работы твое полотенце!
Раиф-эфенди кивнул головой. Его жена, порывшись в шкафу и найдя наконец нужную вещь, снова удалилась. Стоило ей заметить небольшое улучшение в здоровье мужа, как все ее беспокойства, тревоги и волнения мигом улеглись. Теперь она опять, как и прежде, могла с головой погрузиться в привычные для нее домашние дела — стирку, уборку, стряц-ню. Как свойственно всем простым людям, она быстро переходила от печали к радости, от волнения к спокойствию. И так же быстро, с чисто женской переменчивостью, забывала обо всех неприятностях. В глазах Раифа-эфенди промелькнула едва уловимая грустная улыбка, указав головой на пиджак, висевший на спинке кровати, он застенчиво попросил:
— Там в правом кармане должен быть ключ, возьми его. Откроешь верхний ящик моего стола. И, если тебя не затруднит, принеси уж ей это полотенце.
— Завтра же вечером принесу.
Раиф-эфенди поднял глаза к потолку, помолчал, потом вдруг, обернувшись ко мне, скороговоркой произнес:
— Принеси все, что там лежит! Все, что есть, захвати. Жена, наверное, уже почуяла, что мне там больше не бывать. Мне теперь дорога в другое место…
И он, обессиленный, откинулся на подушку.
На следующий день, прежде чем уйти с работы, я осмотрел стол Раифа-эфенди. С правой стороны стола было три ящика. Сначала я открыл самый нижний — пуст. Во втором ящике лежали всякие бумаги и черновики переводов. Когда я стал открывать третий ящик, меня невольно охватило волнение: ведь я сидел на стуле Раифа-эфенди и, открывая ящик, повторял все движения, которые он проделывал по многу раз на дню. Верхний ящик тоже был почти пуст. Только в дальнем углу лежали грязное полотенце, кусок мыла в газетной бумаге, судок, вилка и зазубренный перочинный ножик марки «Зингер». Я быстро завернул все эти вещи в бумагу. Задвинув ящик, я приподнялся, но потом, решив еще раз проверить, не осталось ли там чего-либо, опять выдвинул ящик и пошарил в нем рукой. В самой глубине, у задней стенки, я нащупал какую-то тетрадь. Захватив ее, я выскочил на улицу. «А ведь Раиф-эфенди прав, — вдруг мелькнула у меня мысль. — Он никогда уже сюда не возвратится, никогда не сядет за свой стол, не выдвинет заветный ящик, куда заглядывал по нескольку раз в день».
В доме Раифа-эфенди опять царил страшный переполох. Дверь открыла мне Неджла.
— Ни о чем не спрашивайте, — сразу же предупредила она меня.
За эти дни я стал как бы членом их семьи, и все домочадцы считали меня своим.
— Отцу снова стало плохо! — зашептала она. — Сегодня уже два приступа было. Мы ужасно все перепугались. Дядя привел доктора, он теперь там, у отца. Уколы делает…
Выпалив все это одним духом, девушка умчалась в спальню. Я решил пока подождать. Присел на краешек стула в гостиной и положил на колени сверток. Несколько раз появлялась и опять уходила Михрие-ха-ным, но я не решался вручить ей эти злосчастные вещи.
Совать ей грязное полотенце и старую вилку в тот момент, когда жизнь ее мужа в опасности, было в высшей степени неуместно. Я поднялся и начал ходить вокруг большого стола. Увидев свое отражение в зеркале буфета, я сам себя не узнал: лицо мое было бледно как полотно. Сердце учащенно билось. Страшно видеть, как человек — кем бы он тебе ни приходился — балансирует на шатком мостике между жизнью и смертью. Я понимал, что не должен печалиться больше, чем его родные — жена, дочери и другие родственники.
Через полуоткрытую дверь я заглянул в соседнюю комнату. Там я увидел Джихада и Ведада. Они сидели рядышком на диване, пыхтя сигаретами. По скучающему виду обоих было ясно, что лишь тяжкое сознание долга удерживает их сейчас дома. Напротив них, в кресле, сидела, подпирая подбородок рукой, Нуртен. Трудно было понять, то ли она плачет, то ли дремлет. Чуть поодаль, на кушетке, примостилась с детьми на руках Ферхунде. Она пыталась как-то их утихомирить, однако чувствовалось, что она совсем еще новичок в деле воспитания.
Наконец из спальни вышел доктор, за ним Нуред-дин-бей. Врач старался сохранять спокойствие, но вид у него был подавленный.
— Не отходите от него и в случае чего немедленно повторите инъекции, — наставлял он на ходу Нуреддин-бея.
Тот удивленно вздернул брови:
— Вы считаете, что положение опасное?
— Пока еще трудно сказать, — промолвил доктор с той уклончивостью, с какой обычно отвечают все медики в подобных случаях.
Чтобы избежать дальнейших расспросов, доктор поспешил надеть пальто, напялил шляпу, с кислой миной сунул в карман приготовленные заранее Нуред-дин-беем три серебряные лиры и торопливо удалился.
Я тихонько подошел к двери спальни и заглянул внутрь. Михрие-ханым и Неджла с напряженными лицами смотрели на Раифа-эфенди. Глаза у него были закрыты. Неджла, заметив меня, кивнула головой, приглашая войти. Им, вероятно, хотелось знать, какое впечатление на меня произведет вид больного. Я собрал все силы, чтобы не выдать волнения.
Слегка наклонив голову, дескать, все хорошо, можете не беспокоиться, я попытался даже изобразить нечто вроде улыбки.
— Ничего страшного, — прошептал я Михрие-ханым и Неджле. — Иншалла, и на этот раз все обойдется благополучно.
Раиф-эфенди, чуть-чуть приоткрыв глаза, посмотрел на меня невидящим взглядом. Потом, с трудом повернув голову, пробормотал что-то невнятное, сморщил лицо и сделал какой-то знак.
— Тебе что-нибудь надо, папочка? — спросила Неджла.
— Оставьте меня. На несколько минут, — произнес он слабым голосом.
Михрие-ханым показала нам всем на дверь. Однако больной, выпростав руку из-под одеяла, удержал меня.
— Ты останься!
Жена и дочь удивленно переглянулись.
— Только не раскрывайся, папочка, — умоляюще попросила Неджла.
Раиф-зфенди кивнул.
После того как дочь и жена вышли, Раиф-эфенди указал на сверток, о котором, признаться, я совсем забыл, и тихо спросил:
— Ты все принес?
Я недоуменно посмотрел на него. Неужели он оставил меня только для того, чтобы задать этот вопрос? Больной смотрел на меня, — в глазах его поблескивало нетерпение.
Только тогда я вспомнил о тетради в черном переплете. А ведь я даже не удосужился заглянуть в нее. Я и не представлял себе, что эта тетрадь так важна для Раифа-эфенди.
Я быстро развернул пакет, полотенце и все остальное положил на стул у дверей и, протянув больному тетрадь, спросил:
— Вы о ней спрашивали?
Он утвердительно кивнул головой.
Не в силах бороться с нарастающим л'юбопытством, я медленно перевернул несколько страниц, исписанных неровным, торопливым, довольно крупным почерком. Заглавия никакого не было, только в правом углу первой страницы стояла дата: «20 июня 1933». Я успел прочитать начало:
