— Известно ли вам, что значит мадрабаз?[92] Мадрабаз — слово персидское. Правильно произносится так: мадер ба-аз. И это не ложь. Они готовы продать даже мать родную.

Груженные доверху машины мчались в сторону Ункапаны, грохоча по улицам Арнавута.

На мосту Ункапаны пахло морем.

Нищий старик, облокотившись о перила, смотрел в воду.

Прошла парочка: молодой парень и девушка в розовом платье, поглощенные своей любовью.

Юноша был студент медицинского факультета. В кармане у него лежали две с половиной лиры. Два билета в кино по пятьдесят курушей — это лира. Девушка-билетерша, которая их усадит, получит вместо чаевых «мерси», сказанное шепотом. Таким образом, кино им обойдется всего в одну лиру. На оставшиеся деньги в закусочной на Бейоглу можно съесть по порции тавукгёксю[93], затем прокатиться в оранжево-желтом автобусе муниципалитета.

В этот большой город парень приехал три года назад. Ему нравились грудь и губы шагающей с ним рядом девушки.

Девушка нагнулась, стараясь заправить под пятку рваный чулок.

— У нас еще есть время. Может, пройдемся пешком? — предложил юноша.

— Хорошо....

Девушка взяла парня под руку, прижалась грудью к его локтю. Это прикосновение делало счастливыми обоих. Они не разговаривали. Девушка думала, что скажет матери, когда вернется домой. Парень прикидывал, удастся ли им после тавукгёксю выпить еще по стакану газированной воды.

Мимо пронесся автокатафалк, обдав их облаком пыли.

Затянувшееся молчание нарушила девушка:

— А фильм, на который мы идем, интересный?

У перил моста стоял пожилой мужчина и отдыхал. Повернув голову, он долгим взглядом проводил автокатафалк, мчавшийся к Азапкапы. Под мышкой у него был большой конверт с рентгеновским снимком, полученным в больнице полчаса назад.

«Мне-то теперь не до фильмов, — подумал он. — Рак... У меня рак...» Затем крикнул краснощекому толстяку с длинными усами, продававшему шира[94]:

— Налей!

Толстяк сердито схватил стакан с позолоченными краями, наполнил его прохладным напитком. С утра ему удалось продать только восемь стаканов, а для того, чтобы принести домой два окка[95] хлеба и несколько головок лука, надо продать еще по крайней мере двенадцать.

— Жарко... — пробормотала девушка, сильнее прижимаясь грудью к локтю парня.

— Хочешь, сядем в автобус?

— Нет... Лучше пешком.

— Может, выпьешь шира?

— Выпью.

Парень мысленно вычеркнул из составленного меню газированную воду и попросил два стакана шира.

Проходивший мимо молодой чавуш-сверхсрочник с завистью посмотрел на влюбленную пару. Ему только раз в полмесяца удавалось вырваться из казармы. Полдня в две недели, чтобы жить так, как хочешь!.. И вот эти полдня уже на исходе. Солнце давно сползло с зенита. Солдат вздохнул.

На мосту Ункапаны пахло морем.

Длинноусый албанец-шираджи[96] крикнул чавушу-сверхсрочнику в надежде продать двенадцатый стакан:

— Выпей шира, начальник!

Воспользовавшись случаем, солдат еще раз обернулся, посмотрел на полногрудую девушку, пригубившую стакан с позолоченными краями.

— Не хочу... — сказал он и подумал: «Сейчас этот тип, конечно, потащит ее в кино. А потом... Э-э-эх!»

Извозчик безжалостно хлестал кнутом лошадь, которая топталась на месте, не желая взбираться на подъем к Азапкапы.

Старик, больной раком, пробормотал:

— Бедное животное!

— А ее хозяина тебе не жаль? — спросил длинноусый шираджи. — Он должен вечером принести домой хлеба.

Девушка весело и звонко рассмеялась. У нее были красивые ноги и пышная грудь. Она любила жизнь и не боялась ее.

Парень продолжал прикидывать в уме, как они израсходуют оставшиеся двести двадцать курушей. Он даже не услышал, когда нищий попросил у него милостыню.

Нищий, не получив ничего и от старика, больного раком, долго смотрел на лошадь, которую бил возница. Затем, почесав грудь, проглядывавшую сквозь прореху в минтане[97], пробормотал:

— Бедное животное!

Краски на небе постепенно блекли.

Молодые влюбленные не спеша двинулись в гору к Азапкапы.

Старик, больной раком, крепче стиснул под мышкой конверт с рентгеновским снимком и зашагал в сторону Ункапаны вслед за чавушем-сверхсрочником.

Лошадь перестала упрямиться и потащила телегу, нагруженную ящиками.

Шираджи, звеня стаканами, направился к угольной пристани.

Нищий остался на мосту один. Делать было нечего. Он облокотился о перила и принялся размышлять, как могут рыбы с пустым желудком плавать в холодном как лед море...

Старик, больной раком, с конвертом под мышкой и несколькими батонами в руках вошел в одноэтажный деревянный дом на улице Акарчешме в Этйемезе.

Две маленькие девочки кинулись к отцу, обхватили ручонками его колени. Старик нежно, едва касаясь, погладил белокурые головки дочерей. Ему казалось, кто-то судорожными пальцами то стискивает, то отпускает его сердце. Он долго стоял, понурив голову, уставясь глазами в пол, мощенный плитками мальтийского камня. На душе было горько и тоскливо, словно он доживал свой последний день. Несколько секунд человек стоял в оцепенении, боясь пошевелиться. Будь это в его власти, он бы много лет простоял вот так, на ногах, не двигаясь, даже не дыша. Жаль, что это невозможно! Пока в теле есть хоть капля энергии, приходится подчиняться законам жизни. Он вздрогнул:

— У-у-ух!

Из кухни вышла женщина в платке.

— Проходи, дорогой, — сказала она.

— Возьми у меня батоны.

— Ты купил три штуки? У нас еще со вчерашнего дня остался один. Засохнут...

«Пусть засыхают, — думал он. — Никого не минет эта участь. Все сохнут. Я тоже. Скоро конец. Не сегодня, так завтра... Да, околеваю. Но что станет с этими крошками? Кто будет кормить их, растить? Можно ли верить, что господь даст им средства к существованию, которые он не давал их отцу?»

— Что у тебя под мышкой, эфенди?

— Так, моя папка... Принес с работы.

«Эх, жена, ты ничего не поймешь, если даже увидишь этот снимок. Зачем спрашивать?! В этом конверте мое освобождение и смерть наших девочек».

В саду семнадцатилетний парень латал футбольную камеру. Дверь дома была широко распахнута, и парень увидел отца.

«Почему он такой старый? Почему такой больной? Почему не такой, как другие отцы?!»

Старик переступил порог единственной комнатушки.

— А где Хамди?

— В саду. Играет в футбол... Сам с собой.

«Бездельник. Не вышло из него толку. Будь у Хамди хоть какая-нибудь профессия, он смог бы вырастить сестер. С утра до вечера гоняет мяч...»

— Папочка!

— Что, доченька?

Сестры-близнецы Зехра и Фатьма, держась за руки, вертелись около отца.

— Принес конфетку? Конфетку...

— Ах, какая жалость! Опять забыл.

Двадцать девять дней отец забывал про конфеты, и только первого числа каждого месяца память ему не изменяла.

— Ну-ка, девочки, найдите мои шлепанцы.

Старик начал медленно раздеваться. Малышки убежали. В комнате пахло плесенью. На циновке дремала большая кошка. По занавеске ползала оса, залетевшая в дверь. Конверт с рентгеновским снимком был брошен в шкаф. Портрет хозяина в молодости смотрел со стены уныло, грустно, словно он уже тогда, много лет назад, предвидел, что произойдет.

Старик раздвинул занавески, посмотрел в окно.

Смеркалось.

Вечер шел по улице Акарчешме медленно, степенно, как рассудительный глава семейства. Солнце спряталось за мечеть с деревянным минаретом. Сыроватый сумрак окутывал кварталы Арнавута, становясь с каждой минутой все гуще и темнее. В окнах то тут, то там вспыхивал свет. Через деревянные ставни в палисаднички падали оранжевые блики. В маленьких кухнях, мощенных мальтийским камнем, застучали деревянные сандалии. Вкусный запах еды, поднимавшийся с дымом из печурок, раздражал обоняние голодных, бездомных детей.