— Кто же ему готовил? Кто стирал?
— Сам себе готовил, сам и стирал.
— Может, он был чем-нибудь болен?
— В прошлом году один раз заболел... В самую стужу. Моя мать понесла ему суп. Он лежал на кровати и плакал навзрыд. Увидев мою мать, покрыл поцелуями ее руки, стал бредить: «Укрой меня, мамочка! Укрой меня... Ах, как я одинок!..» Видно, у него был сильный жар. Мать до утра просидела у постели больного. Затопила мангал, чтобы его не продуло. Всю ночь несчастный бредил, обливался потом.
— Что же он еще говорил?
— Да все одно и то же: «Бросили меня, ушли... Остался я один...» Потом вдруг неожиданно воскликнул: «Где ты, мамочка?» Моя мать ответила: «Я здесь, сынок. Что тебе?» — «Укрой меня, мамочка, — говорит, — укрой меня, помолись за меня. Я так одинок. У меня никого нет».
— Неужели он был так одинок?
— Я же говорю, господин, один-одинешенек. Была у него только кошка Сарман. С ней-то бедняга и коротал свои дни. Да вот она, Сарман, здесь... Взгляните...
Помощник прокурора посмотрел в угол, куда забилась кошка. Ее по-человечьи горящие глаза были устремлены на мертвеца. Шерсть стояла дыбом. Спина выгнулась.
— Определенно самоубийство, — сказал доктор. — Ни на шее, ни на руках нет следов насилия. И все-таки у него такой вид, будто он с кем-то боролся. Странно, ничего не могу понять...
Помощник прокурора нервничал, расхаживая по комнате. Пожилой комиссар полиции терпеливо перебирал бумаги в сундучке, на столе, на полу.
Старая соседка опустилась на скамейку и беззвучно шептала молитву, пытаясь осушить слезы, которые нескончаемым потоком лились из ее глаз.
В маленькой комнатке было тихо, как в степи.
Доктор продолжал размышлять:
— Да. Конечно, самоубийство... Но несомненно и то, что он сопротивлялся, боролся с кем-то. Не с живым существом, нет... На теле не видно никаких следов. Ясно, это самоубийство. И вместе с тем у него такой вид, будто он долго страдал, дрался, старался не быть побежденным. Да, это тело сражалось, сопротивлялось, мучилось...
Помощнику прокурора надоело ходить по комнате, и он опять остановился перед старой соседкой.
— Может, он страдал каким-нибудь тайным недугом?
— Ах, господин, о чем ты спрашиваешь! Откуда мне знать про тайный недуг чужого мужчины?
С полу поднялся комиссар, перебиравший разбросанные листы книги, и протянул помощнику прокурора маленький клочок бумаги, на котором было написано следующее :
«Не хочу больше терпеть. Я не смог полюбить мир, в котором жил, и сам кладу конец моему отвращению. Понимаю чувства тех, кто с удивлением и насмешками встретит мой поступок, и не сержусь на них. Они не знают, что такое честная жизнь, поэтому, конечно, не могут знать, что такое честная смерть...»
Кошка потянулась, несколько раз тихонько мяукнула, словно боялась разбудить покойника, затем шмыгнула между ног комиссара и выскочила за порог. Из полуоткрытого окна передней она прыгнула на соседний балкон и некоторое время сидела там, мяукая и облизываясь. Затем полезла по карнизу. Перебегая с крыши на крышу, она добралась до большого дома и через открытое окно на втором этаже скользнула в ванную комнату. Задела хвостом зубную щетку. Костяная щетка заплясала на мозаичном полу. Сарман испугалась, бросилась в переднюю. Дверь, ведущая в спальню, была открыта настежь.
Ахмед неподвижно сидел в широком кресле, не спуская глаз с женщины, которая медленно раздевалась.
«Что он на меня так смотрит? — думала женщина. — Словно много месяцев не видел женского лица. И какой дикий взгляд!»
— Не смотри на меня так... Слышишь? Не смотри на меня так!.. Я не могу раздеваться, когда на меня смотрит мужчина. Живо закрой глаза!
Ахмед зажмурился. Воображению опять представилась картина Гогена, которая мерещилась ему минуту назад, когда он смотрел на иссиня-черные волосы женщины.
«Знала бы, куда я смотрю! Впрочем, лучше ей этого не знать».
Он улыбнулся.
— Хорошо. Я закрыл...
Из-за штор в спальню пробивалось яркое полуденное солнце. Комната была безмолвна, как далекое воспоминание. А там, за окном, жила улица с автомобилями, ребятишками, торговцами.
— Ну, все?
— Нет... Не открывай... Нетерпеливый!
«Закрыл глаза!.. Жаль мужчину, который смог это сделать в присутствии нагой женщины...»
В ресницах Ахмеда дрожали, переливались полоски солнечного света, желтые, как лимон, красные, как черепица.
«Et l'or de leurs corps...»[76] Золотые тела юных таитянок... А моя Венера сейчас раздевается, расцвеченная красками Гогена, которые могут посоперничать с палитрой всевышнего. Красивая женщина, да... Пышная, как парик Вольтера, напяленный на голову первоклассника, и в то же время смешная красота... Что я могу пожелать от нее еще, кроме этой красоты? Да ведь у нее больше нет ничего, что бы она могла мне дать... Говорит, будто ей девятнадцать лет... Разумеется, ложь... Ей все двадцать пять... Пробежала уже три четверти пути своей молодости. Теперь ей надо торопиться...»
— Ты знаешь, вчера ночью я кончила читать ту книгу...
— Вот как?..
— Ну, ту, что была у меня в руках на прошлой неделе... Припоминаешь?
Ахмед, не открывая глаз, удобнее устроился в кресле.
— Да, припоминаю... — «Неужели у нее тогда была в руках книга? Не заметил».
— Конец книги такой чудесный!
— Они поженились, не так ли? — «Что они могли еще сделать?»
— Ах, знал бы ты, что там было!
— Что именно? — «Да что может быть?.. Разумеется, завели детей, сами старились, их растили. Ели, пили, смеялись, плакали. И, наконец, околели. Не рассказывай мне всего этого, дитя мое. Все это я знаю... Так уж люди созданы. Они не могут вести себя иначе в этом мире, где все заранее известно, как в таблице умножения».
— ...и когда женщина почувствовала руки доктора в своих руках, она испытала таксе счастье!..
— Вот как!.. — «Ах, счастье женщины, почувствовавшей руки мужчины в своих руках!.. Если бы ты не была так самоуверенна и действительно обладала умом, ты, может, смогла бы сравнить меня с лунным светом, отраженным в чашке с водой. И тогда бы мы вместе медленно погрузились в холодный, как лед, сон. Но ты, конечно, боишься смерти, этого истинного счастья, от которого невозможно убежать, которого нет в этой жизни и которое есть в небытии. Ведь ты не знаешь, что смерть не обязательное условие для того, чтобы умереть».
Легкий возглас заставил Ахмеда вздрогнуть. Женщина уколола палец булавкой.
«Я люблю тебя, моя дорогая, за то, что ты чувствуешь боль».
— А теперь я открою глаза.
— Что ж, открой. — «Открой, да получше смотри, глупец! Чтобы окончательно тебя оболванить, я не прикрыла свою грудь. Знаю, что ты сейчас сделаешь. Как бы там ни было, ты все-таки тоже мужчина. Сначала ты будешь смотреть на меня и улыбаться...»
Свет слепил Ахмеду глаза. Он смотрел и улыбался.
«У тебя задрожат губы и подбородок...»
Губы и подбородок Ахмеда задрожали.
«Ты раскинешь в стороны руки».
Ахмед раскинул в стороны руки,
«Дыхание станет порывистым».
Дыхание Ахмеда участилось.
«И ты вдруг кинешься ко мне...»
Ахмед закинул ногу на ногу и закурил сигарету.
«Роскошное животное... Через несколько минут ты будешь в моих объятиях. Низость, позор, лицемерие, ревность, зависть, злоба, ненависть, голод и страдание, ведущая к смерти алчность, надежда, выбивающаяся из сил, чтобы жить, и нищета, замешанная на всем этом, жизнь, беспричинные радости и, что еще хуже, имеющие причину слезы — все окажется у нас под ногами... На один миг, на один-единственный миг мы станем богами. Быть богом!.. Ты понимаешь?!. Быть богом, пусть даже одно мгновение!..»
«Какой идиот! — подумала женщина. — Все еще ждет... Словно его пригвоздили к креслу!..»
Она протянула белую руку к приемнику. Каскад фортепьянных звуков ворвался в комнату.
— Les trois В... — пробормотал Ахмед.
