— Не желаю блондинка.

— Тогда пусть будет брюнетка.

— Не желаю брюнетка!

— Видно, тебе по сердцу рыжеволосая. Только брось сначала денежку...

— Не желаю рыжеволосая!.. Деньги, понимаешь, деньги... Про деньги скажет ты?

— Дай ручку, гляну... Ох-ох-ох, деньги, деньги, да какие деньги! Пройдет три меры времени, и в руки тебе попадут большие деньги.

— Три меры времени?

— Да, три меры. Может, три дня, может, три месяца, а может, три года. Взгляни на эту линию... Тьфу, тьфу, не сглазить бы! Ну и длинная линия...

— Какая линия?

— Линия жизни, жизни... Вековать будешь, вековать, драгоценный.

— Что есть вековать?

— Обыкновенно, вековать... Много жить будешь, жить! Только брось денежку.

Итальянец осклабился. Встал, потирая затекшие ноги. Вынул из кармана монету в десять курушей, швырнул цыганке, сидящей на корточках, затем повернулся и пошел к актерам, которые уже в шестой раз репетировали сто семьдесят девятую сцену.

— Мёсье Фахир,— обратился он к режиссеру, — у меня есть один идея... Эти деревья мне нравятся нет... Фильм нужно снимать на Бурса.

Харика и Хадживат недоуменно посмотрели на Секондо Сера.

Оператор усмехнулся: под деревьями Бурсы этот тип будет спать еще безмятежнее.

Цыганка Наиме собрала свои бобы.

«От этих артистов проку мало! Безденежная шантрапа. Загляну-ка я в кофейню араба Мехмеда. Туда уже начали наведываться влюбленные, да пошлет им аллах здоровья!»

Столики на террасе кофейни были еще пусты. В укромном уголке сада старый пенсионер читал газету. Внизу, под деревьями, три подростка, сбежав из школы, зубрили уроки.

Наиме присмотрелась к такси, стоявшему у террасы, затем направилась к крытой половине кофейни и толкнула стеклянную дверь. За столом в самом темном углу кутила парочка.

Шофер Рыза на радостях, что ему удалось наконец уломать Зехру из Этйемеза, за которой он долго охотился, организовал выпивку, не дожидаясь обеда. Левой рукой он обнимал Зехру за талию, правая металась между бутылкой, рюмками и закуской. У девицы уже заплетался язык.

— Да избавит вас господь от дурного глаза! — заискивающе улыбнулась Наиме. — Да умножит он ваши радости!

Глаза Рызы высматривали на столе кусочек повкуснее. Он даже не взглянул на цыганку.

— Проваливай!

— Да не разлучит вас аллах, мои черноглазые голубочки!

— Аминь, но все равно проваливай. Пришли свою дочь.

— С тобой такая молодочка, ну прямо роза. Зачем тебе моя черномазая дочь?

— Не бойся, не съем. Петь заставлю. А ее отец пусть захватит зурну и тоже придет.

— Они пошли собирать радикью[62]. К обеду вернутся.

— Ничего не знаю. Если в течение часа не явятся, пойду и опрокину им на головы шатер.

— Можем ли мы не выполнить твоего приказания, мой повелитель?

Рыза с вожделением посмотрел на Зехру, улыбнулся:

— Ты видишь? Гроши могут сделать даже знатную родословную. Какой я тебе повелитель?! Мой отец был мастер своего дела, ловкач-карманник! Клянусь аллахом, он не знал соперников в Сарачханэ!

Рыза наполнил рюмку водкой и насильно влил в рот кривляющейся Зехре. Затем, не обращая внимания на цыганку, притянул девушку к себе и жадно поцеловал в губы.

— Поднес бы и мне рюмочку. Страсть как хочется. Что тебе стоит? Сделай добро.

Рыза налил в пустой стакан немного водки и подал Наиме. Старуха, не моргнув глазом, осушила стакан, словно это была вода.

— Закусить бы чем...

Рыза подцепил вилкой сардинку.

— На держи. А теперь... кру-гом, шаго-о-ом марш! Только смотри, чтобы после обеда твои дикари, то есть муж и дочь, были непременно здесь!

Старый гарсон Ставро, сняв передник, нахлобучил на голову кепку и направился к выходу. Заметив цыганку, он сердито заворчал:

— Хайди вире оксо[63]... Будешь тут спозаранку приставать к каждому! Ну, пошла вон!

— Не сердись, Ставро, ухожу. Дай-ка чмокну в щечку, чтобы гнев прошел.

— Я тебе чмокну... — заворчал гарсон. — Сколько раз говорил, что не терплю нахальства. — Затем машинально произнес избитую фразу, которую ему не надоело повторить ежедневно по нескольку раз вот уже много лет: — Чтоб твоей ноги здесь больше не было!

Такова была судьба обоих.

Наиме спустилась по ступенькам террасы.

Толстый полицейский медленно вел под руку старуху, настолько дряхлую, что она едва передвигала ноги. Они держали путь в «Дарюльаджезе»[64]. Два солдата, прихватив с собой молодую цыганку, спускались к баштанам за Болгарской больницей.

В «Айле бахчеси» продолжалась перепалка между режиссером Фахиром и консультантом Секондо Сера.

Солнце поднялось высоко. Тротуары, деревья, трава, разморенные полуденным теплом, погрузились в сладкую дрему. Гора Свободы являла собой нечто большее, чем символ свободы: весну.

Мимо цыганки Наиме со скоростью звука пронесся бюик. Дети Суджукчузаде Хаджи Мансура-эфенди — Алтан и Сунар — выехали на прогулку.

Фрейлейн Гертруда, откинув голову назад, смотрела на поля голубыми глазками, живо поблескивающими под темными стеклами очков. Увидев солдат, спускающихся к баштанам, она обернулась и сказала детям по-английски:

— Вот солдаты. Посмотрите на их униформу. Какая красивая, не так ли? Алтан тоже вырастет и станет храбрым солдатом.

Алтай, которому было всего лишь шесть лет, пробормотал, растягивая слова своим маленьким ротиком:

— Yes miss. I am soldier[65].

Девятилетняя Сунар заметила на голубом небе белое облачко.

— The cloud, the cloud!..[66] На облачках сидят ангелочки, не так ли, мисс?

— Разумеется.

— Что они там делают?

— То же самое, что и мы на земле. Облака — это их дом.

— Значит, они там едят, спят, ездят на прогулку...

— Ну разумеется.

— И у них тоже есть автомобили, да?

— Конечно, есть.

— Такие же огромные, как наши?

— Может, чуть-чуть поменьше, но есть наверняка.

— А что они там едят?

— Как и мы — мясо, молоко, рыбу.

— А где они берут рыбу?

— Покупают на базаре, как мы.

— А что едят рыбы, мисс?

— Других рыб, поменьше...

— А что едят эти рыбы, поменьше?

— Как что, милая? Других рыб, которые еще меньше.

— Хорошо, ну, а эти, которые еще меньше, что они едят?

Фрейлейн Гертруда на мгновение задумалась. Затем, решив, что вопросам Сунар лучше всего положить конец, сказала:

— Самые маленькие рыбы ничего не едят. Они привыкли жить впроголодь.

Бюик, как черная змея, петлял по дороге к Кяатханэ.

— Это вовсе нехорошо, что большие рыбы едят маленьких, — почти про себя пробормотала Сунар.

Автомобиль вырвался на равнину. Шофер сбавил газ и, указав рукой за окно, спросил:

—Будете выходить?

— No![67]

— Почему? Давайте погуляем, мисс!

— No... Нельзя. Сегодня день занятий. Мы должны пораньше вернуться домой.

Алтан и Сунар молча понурили головы.

Бюик на той же скорости, той же дорогой вернулся в город и остановился у дверей высокого дома в Нишанташи.

Дети с радостными криками кинулись вверх по мраморной лестнице.

Али стоял на площадке второго этажа.

Фрейлейн Гертруда пристально посмотрела на этого человека в странном наряде, словно перед ней был экспонат из Британского музея, относящийся к каменному веку. Потом, обернувшись к Алтану и Сунар, сказала с серьезностью педагога, объясняющего урок:

— This is countryman[68].

Дети Суджукчузаде Хаджи Мансура-эфеиди изумленно уставились на Али. Фрейлейн Гертруда схватила их за руки и потащила вверх по лестнице.

Женщина, открывшая дверь, спросила Али: