Минуло пятнадцать лет, а она все не появлялась.
Рефик-бей смотрел на улицу застывшим взором. То, что сейчас рисовало его воображение, ушло от него навсегда. Первая любовь, свадьба, ночь, когда они с любимой остались вдвоем... Разгоряченные тела... Приятная прохлада батистовых простыней... Первый поцелуй, первый любовный трепет...
Воспоминания об этих первых чувствах порывисто, беспорядочно, как весенние бабочки, порхали в его воспаленном мозгу. Только первые, свежие, самые свежие...
Официантка, ничего не спросив, поставила перед ним чашку кофе, не очень сладкого. Затем поспешно кинулась к телефону.
— Oui, madame, ici «Niçoise».
— …
—Monsieur David, n’est-ce pas?.. Oui, troisième étage. Je le sais.
— …
— C’est compris, madame[56].
Мадам Давид повесила трубку и взглянула на стенные часы: половина восьмого.
— Приготовь какао, сейчас принесут пирожные! — крикнула она служанке. — Мосье вот-вот встанет.
Мадам Давид распахнула окно.
«Наверно, будет жарко... — подумала она. — После обеда поеду к Элизе... И детей возьму. Пусть поиграют в теннис».
Она подошла к двери спальни, приоткрыла ее. Мосье Давид равномерно похрапывал. Мадам улыбнулась: «Поздно лег, бедняжка. Пусть немного поспит...»
А накануне вечером мосье Давид давал ужин в «Парк-отеле» в честь представителя одной американской фирмы.
Мадам Давид осторожно, почти с нежностью, закрыла дверь, прошла к себе, мурлыча мотив обожаемой ею песенки из кинофильма: «Гуд бай, Аманда...»
Вошла служанка.
— Какао готово, мадам.
— Вот как? Мосье еще не встал. Смотри, чтобы не остыло... Гуд бай, Аманда...
Она не выдержала, открыла крышку радиолы, поставила пластинку, нажала кнопку. В гостиной зазвучал голос тенора:
Этажом ниже проживала семья Салих-бея, одного из руководящих работников муниципалитета.
Жена Салих-бея вскочила с места:
— Да накажет их аллах! Опять начали на рассвете!.. Мешают заниматься мальчику! Айше, сбегай!
Сиротка-служанка, девочка лет шестнадцати, пулей вылетела из комнаты и помчалась вверх по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек.
Не прошло и минуты, как тенор умолк.
Джемиле-ханым на цыпочках подошла к кабинету сына, тихонько приоткрыла дверь.
Мурад сидел за столом, заваленным книгами и тетрадями.
— В чем дело, мама? — вскинул он голову.
— Ах, дитя мое, тебя не сбили? Сумасшедшая баба наверху опять включила на полную мощность свою шарманку! Я послала Айше и велела выключить.
Мурад улыбнулся.
— Нет, мамочка, не сбили, не беспокойся. А теперь оставь меня одного.
— Да сделает аллах твои ум ясным, дитя мое!
Джемиле-ханым вышла.
Прибежала запыхавшаяся Айше и начала рассказывать, крича на всю квартиру:
— Говорит, пусть извинят... Я, говорит, не знала...
Джемиле-ханым двинулась на Айше, выпучив глаза.
— Не ори, девчонка! Молодой господин работает. Сколько раз тебе говорили! — Она на минуту задумалась, потом, как бы про себя, добавила: — А еще мадам! Ну и воспитание. Нет, в этом доме моему сыночку не дадут заниматься! Извините, говорит... Не знала, говорит... Если бы муж не заставил их уплатить штраф за то, что они выбивали у нас над головой ковер, они бы так скоро не замолчали! Ясно, боятся. Еще бы не боялись!
Салих-бей повесил на руку трость и направился к двери.
— Жена, — крикнул он, — я пошел. Возможно, вечером задержусь... Не беспокойтесь.
— Ах, дорогой, тише, пожалуйста! Ребенок занимается.
Салих-бей ничего не ответил, закрыл дверь и начал медленно спускаться по лестнице.
«Пусть занимается, — подумал он. — В конце концов станет таким же чиновником, как и я. Разве не так? Хорошо, что парень не подозревает, чем все это кончится, не то бы давно захлопнул свои книжонки, не стал бы читать ни строчки, клянусь аллахом!»
Салих-бей ленивой походкой вышел из подъезда дома, где он жил, платя за квартиру всего лишь сорок лир благодаря закону о стабильности квартплаты. Он не помнил, чтобы хоть раз в своей жизни шел на работу с охотой. Вот уже много лет каждое утро он шагал по этим улицам, и ноги его заплетались. Душа вечно омрачалась тягостным чувством: начался еще один день.
«Горе, горе, горе... — думал Салих-бей. — До самого вечера думай о горестях, горем делись. У хозяина свое горе, у начальника — свое, у чиновника — свое... У каждого свое горе».
Салих-бей медленно шел к Галатасараю. Обычно ему было лень идти до остановки Агаджами и он вскакивал в один из трамваев, которые, как правило, замедляли ход у почты. Но сегодня регулировщик еще не приступил к своим обязанностям и трамваи проносились мимо на бешеной скорости.
«Все равно вскочу!» — подумал Салих-бей.
А вот как раз и трамвай «Харбие — Фатих». К тому же второй класс...
Салих-бей побежал. В тот момент, когда он собирался вскочить на заднюю ступеньку, послышался пронзительный визг тормозов. От испуга Салих-бей забыл обо всем на свете. Он вцепился в поручни и едва не стукнулся носом о табличку с надписью: «Входить и выходить на ходу воспрещается».
— Слепой, что ли? Ты!..
Из окна кадиллака модели сорок девятого года на него сердито смотрел парень лет девятнадцати. В голове Салих-бея даже в обычной, спокойной обстановке творился сумбур. А сейчас он совсем растерялся. В мозгу зароилось множество ответов: «Нет, я не слепой...», «Может, ты сам слепой? Смотри глазами!», «Ты что спозаранку хулиганишь, сопляк!», «Думаешь, это тебе Окмейданы?», «Я тебе покажу, как гнать машину!», «Перед тобой руководящий работник муниципалитета...», «Увидимся у начальника шестого отдела!»
Из этих ответов Салих-бей выбрал первый попавшийся:
— Думаешь, это тебе Окмейданы?
— Вот я выйду из машины, и ты поймешь, Окмейданы это или Караджаахмед![57]
Услышав шум, вагоновожатый остановил трамвай. Салих-бей съежился и поднялся на площадку, дрожа от страха и злости. Затем опять обернулся и выпалил:
— У начальника шестого отдела узнаешь, кто я такой!
Парень за рулем дал газу. Поровнявшись с трамваем, он снова высунулся из кабины и насмешливо крикнул:
— Передай ему от меня привет!..
Айдын, сидевший на заднем сиденье машины, вяло процедил сквозь зубы:
— Эй, Четин, чуть не раздавил старикана.
— И жаль, что не раздавил.
Берна, дремавшая в объятиях Айдына, обессиленная после ночного кутежа, открыла глаза:
— В чем дело? Кого-нибудь проутюжили?
— Нет, но... еще бы чуть-чуть и...
— Ужасно!
Четин расхохотался.
— Что тут ужасного? На свете стало бы меньше одним стариканом!
Четин принадлежал к числу молодых людей, которые считали, что новое поколение должно как можно скорее вытеснить из жизни «стариканов». Он повернул руль. Машина въехала в улочку напротив Английского консульства и остановилась у хашной[58].
Молодые люди до полуночи пили в Беяз-парке. Затем до утра кутили в Лидо. От бессоницы и выпитого у всех были осовелые лица.
Вместо того чтобы отвезти свою вдребезги пьяную невесту домой, Айдын предпочел привести ее немного в чувство с помощью требушиной похлебки, приправленной уксусом.
— Ну, встанешь ты?! — поморщился он. — Вот назюзюкалась! Окосела с двух бокалов.
Берна поднялась, зевая и потягиваясь. Четин выскочил из машины, вошел в хашную. Он находил друга излишне романтичным и исподтишка подтрунивал над его любовью к Берне. Сам он был в высшей степени «реалистичным» молодым человеком. На школьной скамье Четин смог высидеть только семь лет. Не получив даже среднего образования, он решил поставить на учебе точку. Пределом его мечтаний было купить два такси и пустить их в дело. Четин запасся терпением. Он готов был ждать до тех пор, пока его «старикан» не воодушевится этим прибыльным дельцем и не отсчитает ему незначительную толику от своих деньжат. Много раз Четин пытался уговорить отца. Как он ему только ни втолковывал: «Что проку в учебе? Шофер такси в два дня зашибает столько, сколько чиновник не заработает и за месяц». Однако было непохоже, чтобы «старикан» так легко сдался. Он долго сердился на сына, когда тот бросил школу. И в то же время отец избегал говорить об этом, ибо всякий раз, когда он принимался отчитывать Четина, парень за словом в карман не лез. «Может, и ты сколотил свой капитал за школьной партой?» — спрашивал он.
