Хоть таким образом этот пройдоха будет наконец наказан за свои аферы.

Если бы не одно судебное дело, которое Ахмед только что закончил, каким бы счастливым был для него сегодняшний день! Но образ осужденного крестьянина стоял перед его глазами и омрачал радостное настроение. Лет пятидесяти, рослый, с грустными глазами крестьянин обвинялся в том, что ранил агу[38]. Крестьянин был такой жалкий и тихий, что, если бы не показания многочисленных свидетелей, Ахмед ни за что бы не поверил, что он способен на это. У двери комнаты, где происходил суд, крестьянина ждала жена. Двое ребят ухватились за подол ее юбки, третьего она держала на руках. Молодая женщина хоть и бранила плачущих детей, но и сама не могла удержаться от слез. Было ясно, что перед судом стоял не просто человек, а единственная опора семьи.

Ахмед как можно ласковее спросил у обвиняемого:

— Должно быть, была причина для твоего поступка? Он тебе тоже что-нибудь сделал? Может, оскорбил?

Крестьянин спокойно посмотрел на него и ничего не ответил. Полчаса бился Ахмед, стараясь заставить заговорить молчаливого крестьянина. Но тот словно онемел. Наконец, открыв рот, он произнес фразу, которой поначалу Ахмед не придал значения:

— Поле — его, семена — его, волы — его...

После этого он снова замолчал и до окончания суда не произнес ни слова.

Тяжело было на сердце у Ахмеда, когда он вышел из суда. Прежде чем пойти домой, Ахмед решил завернуть в лавку к Хасану-эфенди, где собирались в свободное время чиновники, и поделиться своими огорчениями с приятелями-учителями. Хасан-эфенди, уроженец Яньи[39], в свое время приехал в Мазылык с тем, чтобы продать эту лавочку, доставшуюся в наследство его жене. Не найдя подходящего покупателя, он поселился здесь и начал торговать сам. Вечно улыбающийся, сладкоречивый, хитрый Хасан скоро почувствовал вкус к торговле, приносившей ему сто процентов прибыли. В его лавке можно было купить колбасу и домашние туфли, сыр и чулки, тахинную халву и веллингтонские макароны. Хасан питал чрезвычайную благосклонность к чиновникам городка и был счастлив, что его лавка стала своего рода клубом. Чтобы содействовать этим собраниям, он купил стулья и аккуратно расставил их среди ящиков с инжиром и изюмом.

Когда Ахмед вошел в лавку, Хасан-эфенди был один. Он тотчас вскочил и низко поклонился.

— Пожалуйте, господин судья.

— Как поживаешь, Хасан-эфенди?

— Благодарю. Да продлит аллах вам жизнь, господин судья.

Ахмед сел и закурил сигарету, предложенную хозяином лавки.

— Учителя не приходили?

— Вот-вот придут.

В лавке стоял неприятный тухлый запах.

— Ну рассказывай, Хасан-эфенди, у тебя всегда куча новостей.

— Откуда у нас быть новостям, господин судья, — начал ломаться Хасан. — С утра до вечера сижу в этих четырех стенах.

— Ну, не говори... Если каждый, кто заходит в лавку, скажет тебе пять слов, к вечеру новостей хватит на целую газету.

Хасан хитро улыбнулся:

— Иногда бывает, господин судья, придет кто-нибудь и не пять, а десять слов скажет, но все чепуха — и говорить-то не о чем. Бабьи сплетни и ничего больше...

— Ну, ну... Что тебе рассказали, например, сегодня?

— Слышал о вашем повышении, очень обрадовался, господин судья. Поздравляю вас.

— Ну и быстро же ты узнал! Если бы немного постарался, узнал бы, наверное, раньше меня... Кто тебе сказал?

— Недавно судебный пристав заходил... Он от господина прокурора слышал... Еще говорят — купили динамо для станции, через несколько дней к нам приедет техник, составит проект.

— Да что ты! От кого же ты это узнал?

— Сын нашего Хафыза ездил в губернский центр. Сегодня утром вернулся... Он и рассказал.

Хасан-эфенди замолчал, ему, видно, хотелось сообщить еще что-то, но он колебался.

— Есть еще одна новость, но... боюсь расстроить вас...

— Что такое?

— Ей-богу, сплетни... бабьи сплетни, господин судья.

— Ну-ну, рассказывай.

— Что ж, говорят — лучше сказать, чем промолчать... Вы знаете, я всегда был верным слугой вашей милости. И расскажу вам об этом только ради вашего блага.

— Ну?

— Руководитель местной организации демократической партии и председатель муниципалитета подали на вас жалобу. Все из-за этого электричества.

— Вот как?

— Написали, будто с крестьян силой собирают деньги... Ах, господин судья, вы не знаете этого дьявола Хаджи Якуба. Такой подлый, окаянный человек...

Сердце Ахмеда сжалось, но, стараясь не показать вида, он спокойно сказал:

— Не обращай внимания... А мне не привыкать. Если бы мы пасовали перед каждой жалобой, наша песенка давно была бы спета.

Ахмед говорил неправду. За все время, что он работал, это была первая жалоба на него. Он был очень расстроен, но не напуган. И готов был держать ответ. В самом деле, что произошло? Что они, убили кого или украли что-нибудь? Все на виду — сколько собрали, сколько истратили... Пусть кто хочет проверит расчеты. Дело, которое начато от чистого сердца, с желанием принести пользу, не может быть осуждено.

— Ваш покорный слуга, когда услышал об этом, очень огорчился, честное слово. Но ведь точно-то еще ничего не известно. Может, это только сплетни... Если вы прикажете, я хорошенько обо всем разузнаю и сегодня же доложу вам.

— Благодарю, Хасан-эфенди, я ничего не хочу об этом знать. Говорят, чему быть, того не миновать. Если они действительно сделали это, им же в конце концов будет стыдно.

— Это, конечно, господин судья... Ах, этот дьявол Хаджи, голову оторвать ему мало... Бекир — тот просто дурак. Хаджи играет им, как куклой. Кто знает, на какую хитрость пустился он, чтобы использовать в этом деле глупца Бекира!

— Не стоит думать об этом, Хасан-эфенди.

— Извините, но я прихожу в ярость, ничего не могу поделать с собой. Если бы вы знали, как я расстроен. Я все-таки узнаю, в чем тут дело. Нет дыма без огня. Не может быть, чтобы я не разгадал козней Хаджи Якуба. Дело, которое вы предпринимаете, — дело чести всех жителей касабы. Ваша милость проявили к нам больше внимания, чем господин каймакам, старались во имя нашего блага! Мы все благодарны вам — и вдруг такое!

Ахмед был уверен, что лавочник нисколько не расстроен, но все-таки сказал:

— Полно тебе Хасан-эфенди, успокойся.

— Да разве это в моих силах? Как только я вспоминаю об этом, я прихожу в ярость, мне стыдно. Единственно, что утешает меня — я вовремя предупредил вашу милость.

В лавку, шаркая старыми башмаками, вошла маленькая девочка. За два яйца, которые она принесла, хозяин лавки насыпал ей кулек тыквенных семечек. На улице девочка разделила их с братишкой, ждавшим ее у двери. Должно быть, они тайком от матери стащили яйца из курятника.

Проводив девочку, Хасан-эфенди предложил Ахмеду еще одну сигарету. Пользуясь удобным случаем, он льстил Ахмеду, стараясь расположить его к себе. Лавочник был конкурентом Хаджи Якуба на муниципальных выборах. Добиваясь своего избрания, он считал более разумным завоевывать сердца верхушки городка, нежели избирателей.

Выйдя из лавки, Ахмед почувствовал еще большее желание увидеть учителя. Весть, которую он услышал от лавочника, как медленно действующий яд, постепенно сковала все его тело. Когда Ахмед, миновав рынок, очутился на площади перед зданием муниципалитета, ему стало казаться невероятным, что он мог так спокойно выслушать сообщение лавочника. Зачем он оборвал разговор и не попытался узнать, кто еще приложил руку к этому доносу... Лавочник Хасан сам вызвался помочь, а он, словно заносчивый мальчишка, отказался. Как глупо... Разве люди, борющиеся за идею, не должны быть более хитрыми, более предприимчивыми и бдительными? Сильное беспокойство овладело Ахмедом при этих мыслях. Так хотелось поделиться с кем-нибудь своими огорчениями.

В учительской комнате уполномоченный министерства просвещения, занимавший одновременно должность старшего учителя, проверял ученические тетради. Встреча с этим человеком, которого он совершенно не выносил, совсем расстроила Ахмеда.