Лесовод перечислил выгоды, которые, по его мнению, принесет с собой электричество.

— Я и Али-агу уговорил построить электрическую мельницу. Увидите тогда, как будут одна за другой вымирать средневековые водяные и ветряные мельницы...

Ахмед подумал, что расхваливать эти мельницы скорее вредно, нежели полезно, но промолчал: не хотелось нарушать охвативший всех восторженный подъем.

— Да что там мельницы, — говорил агроном. — С электричеством все что хочешь можно сделать. Построим пекарню, деревообделочную мастерскую, может быть, даже маленький кинотеатр...

Учитель Назми оживился:

— Кинотеатр... ах, кинотеатр... Сколько лет я уже не был в кино...

Он долго сидел со счастливой улыбкой, полуоткрыв рот, запрокинув назад голову, словно видел на потолке какой-то фильм.

Учитель Бекир старался подсчитать приблизительную стоимость строительства.

— Потребуется, видимо, около двадцати пяти тысяч лир, — огорченно сказал он.

Будучи человеком тихим, Бекир-бей легко поддавался отчаянию. В противоположность ему лесовод и учитель Нихад были настроены явно оптимистически. Они привели такие доводы, что в конце концов все, даже Бекир-бей, перестали сомневаться в успехе дела.

— Что такое двадцать пять тысяч? — говорил лесовод. — В уезде сто двадцать деревень. Если каждая из них даст двести пятьдесят лир, вот вам уже тридцать тысяч.

Учитель Нихад возбужденно кричал:

— Решимость все победит! Этот край вверен нам. Наш долг приблизить его к современной цивилизации. Мы готовы на любые жертвы, лишь бы увидеть свет науки в этих жалких деревушках, которые веками варятся в собственном соку...

Ахмед слушал, и чувства, одно противоречивее другого, овладевали им. Его раздражали эти шаблонные выражения, заимствованные из официальных речей. Но в то же время он радовался, как ребенок, видя, что дело значительно упрощается. «Прав лесовод! Как бы там ни было, любое дело, осуществленное в этих безнадзорных Мозамбиках, оказывает благотворное влияние. Не время бесполезно спорить», — убеждал себя Ахмед. Под утро все твердо верили в то, что цивилизация войдет в Мозамбик вместе с электрической искрой.

На следующий день, согласно принятому накануне решению, лесовод отправился в губернский центр поговорить там с инженером и точно определить, во что обойдется строительство. Сбор пожертвований шел пока еще медленно. Учителя, желая ускорить дело, написали своим знакомым, жившим в деревнях, и просили помочь им. Агроном под предлогом борьбы с мышами отправился в большую пропагандистскую поездку. Побывал он и в горной деревушке Тойлук. Крестьяне равнинных деревень не любят горцев — смуглых, плечистых, с орлиным взглядом — и пользуются любым случаем, чтобы унизить их. Горцы же не любят крестьян с равнины. По их мнению, то, что сделает один горец, не под силу и десяти крестьянам, живущим на равнине. Горцы были смелы, но невежественны, чистосердечны, но тупы. Агроном измучился, рассказывая собравшимся в мечети жителям Тойлука о строительстве электростанции. Он то и дело вытирал платком пот, струившийся ручьями со лба. Ничего не понимая, крестьяне кричали, перебивая его:

— Если в касабе будет свет, нам-то что от этого?

— Как что? — пытаясь придумать что-нибудь, переспрашивал агроном. — Ведь касаба принадлежит и вам тоже! Разве вы не хотите, чтобы там был свет?

— А разве сейчас в ней темно? Как же там живут?

— Не в темноте, конечно; лучину жгут, керосин. А мы хотим, чтобы свет давала машина. Вся касаба будет залита светом, пусть ей завидуют другие. Но для этого нужна ваша помощь... Если вы дадите по нескольку курушей, мы сделаем машину, которой нет нигде по соседству. Приедете в касабу — увидите, что в ней ночью светло, как днем, и тоже порадуетесь.

— А мы туда не ездим.

— Как не ездите? Или у вас никогда не бывает дел в касабе?

— Если когда и поедем, так не остаемся там до вечера, после третьего намаза возвращаемся.

Агроном невольно вспомнил каймакама. Несмотря на свою беззаботность и равнодушие, каймакам был умный человек и умел говорить с крестьянами. Однажды, когда строился мост через речушку Солаклы, ему пришла мысль использовать для этого надгробные камни, но он натолкнулся на решительное сопротивление крестьян. Каймакама это ничуть не смутило, он спокойно спросил их:

— Вы мусульмане?

— Мусульмане, господин каймакам.

— А если вы мусульмане, то должны верить, что настанет день — и мертвые воскреснут.

— Мы верим, господин каймакам.

— В таком случае скажите мне, разве ваши родственники, воскреснув, не захотят прийти в Мазылык?

Крестьяне растеряны, молчат, потом, осклабившись, хором отвечают:

— Конечно, захотят, почему бы им не захотеть?

— Да как же они придут, если не будет моста?

Крестьянам нечего было возразить. Они своими руками вырыли надгробные камни и перетащили их к месту строительства.

Ах, был бы здесь сейчас каймакам, он мигом бы уговорил этих упрямцев! Жаль, что его нет и что он вообще не хочет браться за это дело. Агроном уже пожалел, что заехал в эту горную деревушку, где его никто не понимал.

Ему надоел этот бесполезный разговор; желая поскорее окончить его, он коротко сказал:

— Вот так, друзья... Я рассказал вам все как есть. Поможете — очень хорошо, не поможете — ну что ж, дело ваше. Мы ничего не требуем, а просим от чистого сердца. А вы решайте...

В это время поднялся какой-то старец. Он, видимо, был уполномочен говорить от имени всей деревни:

— Мы не очень поняли, что ты нам рассказывал, — начал он. — Никто из нас не видел машины, которая дает свет. Но мы поможем, насколько это в наших силах. — И гордо, но немного презрительно добавил: — Пусть куруши горцев помогут жителям Мазылыка.

Остальные не проронили ни слова. Но было видно, что все одобряют слова старика. Уже стемнело. Высыпали звезды. Уставшие за день крестьяне стали расходиться. Вечерняя молитва и сон звали их в мир тишины и покоя.

Ахмед радовался, как ребенок, видя, как идея его медленно, но уверенно начинает претворяться в жизнь. Со спокойным сердцем работал он весь день и рано закончил все дела. Даже проливной дождь, лишивший его привычной прогулки по свежему воздуху, не испортил ему настроения. Наоборот — ему становилось весело, когда он смотрел на хрустальные капельки, скользившие по стеклу. Ему казалось, будто не гром, а приступ смеха сотрясает небо. Не черные тучи закрыли горизонт, а опустился театральный занавес, который через несколько минут откроет взору величественную сцену. Молния слепила глаза, как раскаленное добела железо, и сверкала, словно искра будущей электростанции.

Делать ему было нечего. И он решил, что лучше пойти домой почитать, нежели слушать бесконечные наставления Кадыбабы. Да и Кадыбаба будет избавлен от необходимости выискивать повод, чтобы где-нибудь в своих длинных проповедях вставить несколько слов о достоинствах своей дочери.

Когда он вошел к себе в комнату, его взору предстала неожиданная картина. Дочь Хатидже-нинэ, Седеф, сидела у стола и перелистывала одну из его книг. Увидев его, девушка встала и спокойно сказала:

— Мать велела подмести вашу комнату.

Ахмед молча направился к столу. Он не любил, когда посторонние рылись в его книгах. Ахмед взглянул на книгу, которую листала Седеф. Это был роман Питигриля с нескромным рисунком на обложке. К счастью, рисунок, исполненный художником-футуристом, трудно было понять человеку, незнакомому с этим искусством. Должно быть, и девушка ничего не поняла.

— Ты умеешь читать?

— Нет.

— Что же ты делала с книгой?

— Смотрела картинки.

Неужели поняла?.. Ахмед почувствовал, что краснеет.

— Хатидже-нинэ дома?

— Нет.

Странно... Девушка совершенно не стеснялась его.

— Гм... Ну, хорошо... Значит, ты картинки смотрела?

Ахмед снял кепку, повесил ее на гвоздь в двери. Потом, делая вид, что не обращает внимания на девушку, сел на кровать.