Такой же фокус был разыгран с другими. Евреи решили, по обыкновению, что это игры властей с целью липший раз поиздеваться. У меня было достаточно здравого смысла и уже и опыта, чтобы убедиться, что это не игра, а схватка двух сил, одна из которых мешала другой. Кузьмич от имени ГБ в мол­чаливом присутствии сотрудника МВД Золотухина пообещал, а Сорочкин от имени заклятого врага Андропова министра Щелокова переиграл Кузьмича и даже не пустил его на за­седание комиссии.

Я понял и другое. Меня прямо провоцировали на какие-то действия. Не считая демонстрации, я еще ни в чем не участ­вовал. Раз так, решил я, буду действовать. Спустя несколько дней мне позвонил Виталий Рубин;

— Поздравляю!

— Что случилось?

— Я о твоей статье в «Нью-Йорк ревью оф букс».

— Какой еще статье?

— О книге Юрия Иванова.

— Как? Когда?

— 16 ноября. Это очень престижный журнал.

Виталий, в отличие от многих, был всегда рад чужой удаче.

Были и такие, которые воспринимали чужую удачу, как личное несчастье.

В конце декабря большая группа евреев была арестова­на на две недели за демонстрацию у Президиума Верховного Совета. Я в демонстрации, по обыкновению, не участвовал. Вдруг Веру, уже вернувшуюся на работу в поликлинику, вы­звали к главному врачу; в кабинете сидели парторг и пред­ставитель райкома партии. Ее обвинили в том, что она демон­стрировала у Президиума... Она объяснила, что не была и не могла быть там, а заодно спросила, как могло возникнуть такое обвинение, когда всех участников демонстрации арес­товали. Представитель райкома ответила, что среди участни­ков были активные и пассивные, что пассивные выкрикивали лозунги и что Вера была в их числе. Я сразу вспомнил деле­ние участников «еврейского фашистского центра», к которо­му якобы принадлежал мой отец, на активных и пассивных...

Узнав об этом, я немедленно пожаловался в райком, требуя ответа, по чьей вине Вера явилась объектом провокации. Ме­ня пожелал принять заведующий отделом агитации и пропа­ганды Олег Книгин. Несомненно, что вся эта история была очередным проявлением борьбы за кулисами. Книгин, высо­кого роста, длиннолицый мужчина, мог бы считаться краси­вым, если бы не явный отпечаток природной тупости. Я пря­мо сказал Книгину, что провокация исходит не от КГБ, а от МВД. Книгин соглашался, что провокация имела место, но исходила от... сионистов. Книгин не был подготовлен к разго­вору и обо мне знал мало, но все же кое-что знал. В частности, он знал, кто мой отец. У меня создалось впечатле­ние, что его некомпетентность объяснялась тем, что райком сотрудничал не с ГБ, а с милицией, у которой не было нужной информации.

Жорес Медведев, близкий приятель Вали Турчина, спро­сил, известно ли мне, кто такой Гробман. Я знал о выступ­лении Гробмана как поэта на заседании «Синтаксиса» в на­чале 1960-го. До меня доходили слухи, что Гробман стал художником, но я его никогда не встречал. Я знал, что он уехал в 1971 году в Израиль. Оказалось, что Гробман опубли­ковал статью в «Джеруазалем пост», в которой обвинил Сол­женицына в антисемитизме. Жорес собирался писать ответ Гробману, но я считал, что будет гораздо лучше, если ответ будет написан сионистом. Жорес согласился. Я послал ответ в «Джерузалем пост». В апреле 1973 года ответ был опуб­ликован — моя первая статья в израильской печати, причем в газете, в которой мне суждено было сотрудничать.

Моя статья в «Нью-Йорк ревью оф букс» решительно из­менила мою жизнь. В январе 1973 года мне позвонили из Лондона, потом из Америки. Мне часто стали звонить из ев­рейской школы в Нью-Джерси, и, пользуясь случаем, я на­чал передавать по телефону заявления. Одно из них было направлено против книги Юрия Колесникова «Земля обето­ванная». Позвонили из Мичиганского университета и попро­сили выступить на митинге еврейских студентов на Песах. В назначенное время мне снова позвонили, и я выступил с уже подготовленной речью на английском. Выступал я так­же на митингах в Лос-Анджелесе, Фениксе, в Нью-Джерси. Телефонная связь была почти беспрепятственной, и не толь­ко у меня.

Уезжая в Англию, Жорес договорился, что сдает Турчину и мне свои контакты — Хедрика Смита и Роберта Кайзера, представлявших «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост». Бы­ло решено, что мы будем встречаться у меня дома. Встречи наши были очень дружественными, Боб и Рик много нам по­могали. Говорили мы не таясь, хотя я отлично знал, что у меня, со времен Бонавии, на чердаке (я жил на последнем этаже) установили микрофон. Я исходил из принципа, что от ГБ не скроешься, а поскольку я не планировал подпольной и террористической деятельности, то предпочитал все делать открыто, в отличие от наивного большинства, игравшего в прятки с могучим и технически оснащенным аппаратом ГБ. Лишь соблюдая правила игры, я назначал следующую встре­чу с корреспондентами письменно. Считалось, что Рик и Боб идут ко мне тайно. С целью скрыться от всевидящего ока ГБ, они надевали на себя рваные плащи, полагая, что это маскирует их англо-саксонские лощеные физиономии. При всем этом они брали с собой в качестве сумочек новенькие пластмассовые пакеты «Березки», чем открыто демонстриро­вали всей Москве, кто они такие.

Летом я решил поехать в Литву. В Друскениках отдыхал мой двоюродный дядя Макс Шапиро, кремлевский зубной техник на пенсии, тот самый, кто приютил меня в 1940 году, когда Израиль выгнал нас с дачи. С тех пор Макс стал пра­воверным хасидом и регулярно посещал московскую сина­гогу. Отдыхали там Юля Закс, Юля Богуславская и другие. Но центром был московский гипнотизер Шкловский. Раз в год он собирал со всех концов страны заик и лечил их гип­нозом.

Выбирая Друскеники как место отдыха, я преследовал старую цель: побывать в Гродно, находившемся оттуда в ча­се езды. Наконец, моя давняя мечта сбылась. Первым делом я направился в музей, который располагался в старом замке на высоком берегу Немана. То, что я не нашел там даже упоминания отцовского имени, меня не удивило. В гродненском музее вообще не было ни слова о том, что в этом городе когда-то жили десятки тысяч евреев. Как будто бы там их никогда не было. Здесь хотели начисто изгладить из памяти страны всякое упоминание о евреях. Места мне здесь не было. Мы были вычеркнуты из исторических списков. Уезжал я из Гродно с тяжелым сердцем.

После того, как я вернулся в Москву, мне позвонил Шиманов и сообщил, что люди из «Вече» теперь не против того, чтобы я написал открытое письмо по еврейскому вопросу. Я передал ему такое письмо. Не скрою, что когда я писал его, то руководствовался желанием вызвать поляризацию между религиозными и политическими националистами, впадавши­ми в еврейском вопросе в расизм. Религиозный и политиче­ский национализм всегда перемешаны в любых национали­стических течениях, и ни русский, ни еврейский национализм не являются исключениями. Я высказал идею, что русский на­ционализм, сосредоточенный на интересах своего народа, и сионизм — не враги друг другу и, более того, имеют общие интересы.

Валю Турчина, соавтора Сахарова, к тому времени уже выжили от Келдыша. Он работал заведующим лабораторией в институте, занимавшимся компьютеризацией строительст­ва. Турчин никогда не хотел быть воином на передовой. Но во время кампании против Сахарова вступил в действие его категорический императив. После недолгих колебаний он ре­шил первым выступить в защиту Андрея Дмитриевича. Когда он написал свое заявление, я связался по телефону с Бобом и передал его обращение. На следующий день радиоголоса на всех языках передали краткое содержание его заявления. Мы сидели с приемником в роще и слушали, как передают его имя.