У Глазова я познакомился с первым иностранным журна­листом. Многие тогда уже встречались с иностранными кор­респондентами, но у меня еще не было никаких контактов. Умный и наблюдательный Дэвид Бонавия, корреспондент лондонской «Таймс», был известен в Москве. Я пригласил его к себе, и мы стали часто видеться. Я его заинтриговал, и он стал упоминать меня в своих статьях, не называя имени. Я ви­дел несколько раз «Times Literary Supplement» и предложил Бонавии написать туда рецензию на Белорусскую энцикло­педию. Почему именно на нее? Такова была моя интуиция. Бонавия согласовал это с Лондоном, и через несколько дней я передал ему свой текст. Я написал также рецензию на антисемитскую книгу сотрудника ЦК КПСС Юрия Ивано­ва «Осторожно, сионизм». Бонавия очень похвалил оба мои опуса, сказав, что они написаны с необычайной для совет­ского человека беспристрастностью.

1 марта 1972 года я, наконец, подал заявление в ОВИР. Пару месяцев ушло на сбор документов. Официально я не работал и поэтому не должен был представлять характери­стику. Не нужна была характеристика и Вере, потому что она уволилась из поликлиники и нигде не работала. Через не­сколько месяцев после подачи документов она спокойно вер­нулась на ту же самую работу, где никто ничего не знал.

Я не исключал возможности положительного ответа и все еще надеялся на те мифические два года, о которых нам го­ворили при поступлении в НИИТМ. Я не хотел втягиваться в бесконечную опустошающую говорильню, во что превраща­лось, зачастую, еврейское движение. Обсуждался вечный воп­рос: отпустят — не отпустят. Это был опиум для многих, замена реальной жизни. Многие на этом сломались. 7 июня инструктор ОВИРа сообщила мне об отказе, разумеется, не сказав ни слова о том, какой срок ожидания мне установлен. Я узнал потом, что на собрании в НИИТМе было сказано, что я побывал на 15 секретных предприятиях отрасли за два года. По моим расчетам получалось 4...

Получив отказ, я сначала зарекся заниматься политиче­ской деятельностью. Во-первых, я не думал, что это ускорит мой отъезд. Во-вторых, — резонно опасался, что это втянет меня и не даст работать. Но мне не долго удалось выдер­живать свою линию. Я вдруг понял, что если уеду из России с чувством страха и не выскажу вслух того, что думаю, то буду страдать всю оставшуюся жизнь, сознавая себя тру­сом. Бонавия, после оскорбительного фельетона против него в «Литературной газете», был выслан из СССР. Уезжая, он обещал устроить обе мои статьи. В конце июня он позвонил из Лондона и сообщил мне, что моя рецензия на Белорусскую энциклопедию вышла. Я раздобыл адрес «Таймс» и послал письмо по открытой почте с просьбой выплатить мне гонорар.

Через месяц-полтора в мою дверь позвонили — на поро­ге показался обросший черной бородой незнакомец. Меня несколько удивило, что он пришел в зимнем костюме и в берете, хотя стояла страшная иссушающая жара. Это был голландский математик с несколько смешной для русского уха фамилией Напкин. Говорил он по-английски хорошо, но гнусаво и с понятным для голландца акцентом. К моей ра­дости, Напкин передал мне привет от Бонавии, которого он встретил на круизе по дороге из Испании в Англию. Меня удивило то, что жена Бонавии ждет ребенка, ибо никаких внешних признаков этого в Москве еще не замечалось. Самое главное было другое. За мою рецензию мне полагался огром­ный гонорар — 250 фунтов, и Бонавия спрашивал меня, хочу ли я получить все деньги разом в Россию или же открыть счет в Charles Hard's Bank, London, Groove Road 35. Номер мое­го счета был 25044. Если бы я решил взять все деньги разом, то должен был бы написать Бонавии условный знак 1, а ес­ли половину — то 1/2. Я немедленно передал, что хочу иметь все деньги сразу и в Москве. Я извлек графин с наперченной водкой и предложил Напкину рюмку. Тут голландец меня удивил. Как-то уж очень быстро и ловко он ухватил рюмку и, не отказываясь, опрокинул ее без закуски. Заметив мое удивление, Напкин сказал, что в Голландии не закусывают... Подошла моя сиамская кошка Ялка. Я поманил ее: кис-кис-кис. Напкин удивился:

— Мы в Голландии зовем кошек: кц-кц-кц.

Не желая упустить такую оказию, я предложил Нанкину взять с собой часть моих бумаг. Но здесь Напкин вежливо, но настойчиво отказался. К столу подсела Тата.

— Тата! — сказал я по-русски, — а правда, этот тип похож на Валю Турчина?

— Не думаю, — пожала она плечами.

Напкин вдруг заторопился уходить. Минут через пятнад­цать мне позвонил Наум Коржавин. Не дав ему сказать ни слова, я торжествующе спросил:

— Ну, Эмка, как ты думаешь, сколько я получил за статью в «Таймс»?

— Ну, сколько?

— 250 фунтов!

Эмка почему-то захихикал, что я счел неуместным.

— Слушай, — продолжал он хихикать, — а к тебе никто не заходил, похожий на Турчина?

— Да ... — протянул я, и вдруг жуткая догадка ослепила меня.

— Ха-ха-ха! — послышалось из трубки.

Я был жестоко разыгран. Только что вернувшийся из Ка­релии Турчин отрастил бороду. Первым делом он пошел к Коржавину и неожиданно убедился, что его не узнают. Он сразу притворился иностранцем и сказал, что пришел к не­му по рекомендации господина Авербуха из Израиля и пред­ставляет издательство «Иегуда». Ему нужны стихи Коржавина. Теща Коржавина сказала Эмке: «Эмочка! Смотри, как этот иностранец похож на нашего собачника (так она звала Вальку)!» Тут Турчин проявил малодушие и рассмеялся. Во­одушевленный успехом, он побежал ко мне. С тех пор я не раз пытался ему отомстить: посылал его на почту за посыл­кой, делал другие мелкие гадости, но ничего похожего при­думать не мог. Но деньги из «Таймс» я все же получил, хотя не 250, а только 30 фунтов. Для их получения мне нужно было явиться в официальную инстанцию и оформить перевод, прямо адресованный из газеты. Чиновник очень удивился.

— А как это вы печатаетесь в буржуазной газете?

— Я опубликовал положительную рецензию на одну из со­ветских энциклопедий.

После консультации он дал мне разрешение.

До меня давно доходили слухи, что Генмих (Геннадий Ми­хайлович) Шиманов, которого я давно знал, стал русским на­ционалистом и антисемитом, несмотря на свою милую полуеврейскую жену. Имя его связывали с новым самиздатским журналом «Вече», разговорами о котором была полна тогда Москва. Спрашивали, почему ГБ не преследует этот журнал, и делали заключение, что он находится под его покрови­тельством.

Летом 1972 года я навестил Генмиха. Мне было очень любопытно узнать, что же это такое — «Вече», и правда ли оно антисемитское. Генмих принял меня дружелюбно, но метал громы и молнии в адрес «евреев», козни которых были по­всюду. Он уже расстался с демократической деятельностью, ибо она, по его словам, служила еврейским интересам и бы­ла «антирусской». В его разговоре мелькали новые имена. Особенно он хвалил критиков Олега Михайлова и Михаила Лобанова.

— Хорошо! — согласился я. — Если вы так против евреев в России, вы должны понимать, что сионистское движение этот вопрос решает. Давай, я напишу открытое письмо в «Вече».

— Я передам, — неуверенно сказал Генмих. — Сам я ничего не могу сказать.

Через некоторое время он позвонил: «Это невозможно. Люди не согласны».

В сентябре 1972 года в Мюнхене были убиты израильские спортсмены. В тот же день позвонил Вадим Белоцерковский и попросил срочно к нему зайти. Когда я пришел, он со­общил, что в шесть вечера около ливанского посольства бу­дет демонстрация. Организаторы демонстрации предупредили об этом Моссовет.