— Я думаю, будет в среду или четверг.

— Уже началась! — выдавил старик и повалился на диван, схватившись за сердце. — Что будет! Что будет! Все пропало!

— Успокойтесь, — сказал я, — подождем до завтра.

Мы включили радио в 6.45. В резком отличии от обычных передач, русская программа не открылась музыкой. Так нача­лась для меня Шестидневная война.

Я сидел на даче не отрываясь от радио, ликовал и торже­ствовал. И не я один. Сотрудники ИАТ в очередном номере стенгазеты демонстративно вывесили вырезки из западной коммунистической печати, противоречащие советской офи­циальной версии.

Израиль неожиданно обрел в советской печати статус ве­ликой державы. Он стал упоминаться в числе главных врагов СССР, наряду с США, Западной Германией и Китаем. Про­стой народ был в недоумении: «Израиль? Что это такое? Евреи? Воюют? Быть не может!» В электричке недовольная женщина ворчала: «Бомбу атомную на них надо бросить!» Она, конечно, имела в виду советскую, миролюбивую атом­ную бомбу. Появились и очевидцы.

Мать моего школьного друга Вити, Роза Рувимовна, круп­ный врач, незадолго до войны получила гостевую визу в Из­раиль и поехала туда на три месяца к сестрам. Она присут­ствовала на параде в честь Дня независимости, но вскоре стала ощущать непонятное. Через несколько дней сестры рас­сказали ей все: «Уезжай! Будет война!» Роза Рувимовна уле­тела последним самолетом. Она была в восторге от страны, но говорила, что вряд ли могла бы там жить. Вскоре она умерла от рака.

В противоположность официальной пропаганде, лекторы на закрытых лекциях во всю прыть стали ругать арабов за то, что те не умеют воевать, пользоваться советским оружием, а израильская армия тайком была провозглашена как одна из сильнейших в мире. Арабские студенты в Москве устроили демонстрацию в центре Москвы, требуя войны до победного конца.

Меня Шестидневная война убедила в том, что мой плато­нический сионизм превращается в реальность и что скорее рано, чем поздно, мне суждено будет жить в Израиле. Как, я еще не знал, но был в этом уверен.

Шестидневная война вызвала резкий поворот в настроении многих евреев. Израиль вместо маленькой провинциальной страны предстал как сила, с которой можно связать свою судьбу. Мое же отношение к Израилю не зависело от его фи­зической силы.

Вскоре судьба неожиданно столкнула меня со знамени­тым до революции лидером правых националистов Васили­ем Шульгиным, принимавшим отречение у царя в 1917 году, воевавшим против красных и в 1945 году арестованным со­ветскими войсками в Югославии. Шульгин сидел во Влади­мирской тюрьме вместе с Париным. Выйдя из тюрьмы, он поселился во Владимире, а в начале 60-х годов вдруг стал фаворитом Хрущева. В эти годы он подписал договор с издательством «Советская Россия» на свои мемуары, отрыв­ки из которых публиковались уже в «Неделе» и журнале «История СССР».

Ситуация, однако, начала меняться. Украинский босс Петр Шелест инспирировал письмо киевских старых большевиков, протестовавших против популяризации такого черносотен­ца как Шульгин. Рукопись тем временем была готова. Однако Шульгин был слишком стар, чтобы писать ее самому. Ему было за 90. Заключая договор, он взял себе в сотрудники бывшего владимирского зэка Ивана Корнеева, имя которого упоминается в Солженицынском ГУЛАГе. Это был талант­ливый, но странный и изломанный человек. Он рылся в до­революционной печати, собирал статьи Шульгина и сплетал их в виде воспоминаний. Шульгин их просматривал и редак­тировал. Рукопись уже была сдана, как вдруг под давлени­ем Шелеста договор расстроили. Добиться издания книги авторы не имели никакой возможности и все, что им оста­валось делать, это пытаться получить гонорар, так как руко­пись формально не была отвергнута в течение месяца после ее сдачи.

Корнееву посоветовали обратиться за помощью ко мне. Я уже приобрел репутацию практичного человека, знающего, как обращаться с властями. Не последнюю роль играло и то мистическое уважение к евреям, начавшее усиливаться в рус­ской среде после Шестидневной войны: «Они, дескать, все могут!» Хорошо изучив историю правого русского национа­лизма, я знал, что в 1913 году именно Шульгин спас Бейлиса. Будучи издателем правой газеты «Киевлянин», которая силь­но влияла на присяжных, Шульгин неожиданно для всех резко осудил процесс Бейлиса, чем вызвал бурю негодова­ния в правых кругах. Он был даже осужден за оскорбление властей. Но главное было сделано. Колеблющиеся присяжные изменили точку зрения, и Бейлис был оправдан. Мало кто помнил это, но я-то знал, и решил отплатить Шульгину доб­ром. Я помог Корнееву составить письма, и в конце концов они получили свои деньги.

Сейчас эти мемуары опубликованы полностью. 90-летний Шульгин был все еще уверен в том, что именно ему суждено сказать свое решающее слово в мире. В двадцатые годы цы­ганка предсказала ему, что в глубокой старости ему предсто­ит отправиться в Берлин, чтобы осуществить там примирение Европы.

В 1967 году я посетил Минск. С волнением я ехал туда. Я знал, что от города мало что осталось после войны. Но, к удивлению, увидел, что Дом правительства с куполом сохра­нился таким, каким я его помнил в детстве. Сохранилась и протестантская кирха. Наш дом тоже не был разрушен, но перестроен и надстроен, превратившись в гостиницу. Осталь­ная часть центральной улицы тоже была застроена заново.

Я решил навестить Институт истории партии, которым ко­гда-то заведовал отец. Придя туда, я тут же пожалел об этом. Директор, некто Игнатенко, принял меня не просто холодно, но враждебно. Я еще не отдавал себе отчета, что Белоруссия вплоть до последнего времени была одним из главных опло­тов советского антисемитизма, и задачей Игнатенко как раз и было выбросить евреев из истории.

Другая моя инициатива была более успешной. Зайдя в книжный магазин, я увидел объявление о предстоящем изда­нии Белорусской энциклопедии. Я позвонил в редакцию, что­бы узнать, включена ли туда биография отца. Ответственный секретарь тут же предложил написать эту биографию мне самому, что я и сделал в короткое время, прислав текст из Москвы. Вернувшись в Москву, я также переслал единствен­ную оставшуюся у меня рукопись отца с воспоминаниями о Ленине в журнал «Советиш геймланд». Меня пригласил Вергелис и сказал, что они рады опубликовать эти воспомина­ния, поскольку отец оставался одним из немногих крупных еврейских деятелей, о которых журнал еще ничего не писал. Мы обменялись воспоминаниями и, в частности, поговорили о судьбе Изи Харика.

Пражская весна 1968 года вовлекла меня вновь в краткий период эсхатологических ожиданий хорошего коммунизма. Когда уже в апреле стало ясно, что развитие чехословацких событий приобрело драматический характер, я решил выпи­сать «Руде право». Чешского я не знал, но быстро убедился, что понимаю политическую часть газеты. Я получал «Руде право» прямо на дачу Надежды Николаевны с опозданием в два-три дня и был в курсе всех дел. Тогда я еще разделял на­дежды, что спасение придет извне: из Польши, Венгрии, от Итальянской компартии и теперь, наконец, из Чехословакии. Каждое событие в Праге приобретало ключевое значение, а вместе с ним теплилась надежда на такое развитие, которое привело бы к моему Исходу. Я снова полюбил Тито, поддер­живающего Чехословакию. Бывший секретарь комитета ком­сомола большого учебного института сказал мне, хитровато поглядывая:

— Обрати внимание на Биляка!

— А что?

— Наш человек.

Лектор (не помню уже где) сказал, что Дубчек вообще-то все говорит верно, но вот верить ему ни в чем нельзя. Пустили слухи, что Западная Германия вот-вот захватит Чехослова­кию. Когда Брежнев посетил Братиславу, мне стало ясно, что Дубчек победил. И это не было иллюзией. Просто произошел дворцовый путч, едва не кончившийся снятием самого Бреж­нева.

Объявление об оккупации было для меня шоком. Втор­жение заставило меня вновь сесть к приемнику. «Руде право» стало приходить с опозданием. Иностранное радио на русском начали глушить... Когда я увидел, что чехи сопротивляются, я снова пришел в себя, решив, что методом Швейка они до­бьются своего. Лишь апрель 1969 года вызвал окончатель­ное разочарование, и я стал думать, что будь Дубчек и дру­гие более умеренными, не дразня быка красной тряпкой, они преуспели бы гораздо больше и не подвели бы страну под ок­купацию.