Помимо актива «Факела» с нами поехали Генрих с Римулей, юный поэт Миша и разъезжавший по заграницам Крути­ков.

Миша ехал зайцем, и, чтобы контролеры его не задержали, мы сдали все билеты в одни руки и, чтобы в момент проверки невозможно было сосчитать всех, нарочно разбредались по вагону. Хуже было ночью, когда все полки были заняты. Ми­ша влез на ночь в багажное отделение нижней полки и, чтобы не задохнуться, подложил под сиденье книгу.

В Ленинграде мы поселились, почти бесплатно, в обще­житии ЛГУ на Васильевском острове. Но неприятности на­чались сразу. В Петергофе я было предложил сходить в рес­торан. Девицы не выразили по этому поводу никакого эн­тузиазма. После того, как мы все-таки забрели в какое-то дрянное кафе, одна из них сообщила:

— Мы можем позволить себе только кашу или картошку. Денег почти нет!

— ?

— Ты разве не знаешь, что некоторым пришлось покупать билеты за общий счет?

Словом, мы были обречены на голод в праздничном го­роде. С утра приходилось пешком идти с Васильевского ост­рова в общежитие у Биржи, где наши девицы, из большой милости, давали нам черного хлеба. С ним мы отправлялись к Бирже и, устроившись на скамейке, старались съесть хлеб незаметно от прохожих. У кого в Ленинграде были родствен­ники, те зачастили к ним, а у меня не было никого.

На третий день взбунтовался Сапгир: «Я не хочу, чтобы моя Римуля умерла с голоду!»

Выручало то, что ленинградские коллеги приглашали нас в гости и угощали.

Я хранил на черный день маленькую сумму денег, кото­рой должно было хватить, чтобы поесть в последний день. Накануне отъезда нашел захудалое кафе и заказал самый дешевый обед. Когда я собрался уходить, гардеробщик по­требовал чаевые, как было принято в Ленинграде, но не в Москве. У меня не было ничего, но признаться в этом было стыдно, и, чтобы выйти из положения, я недовольно сказал: «Я бы сам дал, но раз требуете, не дам ничего!» — и гордо покинул кафе, сопровождаемый бранью.

Было время белых ночей. Погода была чудесная. Ленин­град напомнил мне одну из сказок Синдбада Морехода. Синдбад рассказывает, как он попал в город, где раньше жи­ли люди, но который затем был завоеван обезьянами.

Ленинград-1957 не был населен обезьянами. Но в нем не жили его исконные жители. Революция, террор и блокада ист­ребили коренное население.

Много позже я испытал похожее ощущение в Вене. Быв­шие столицы — печальное зрелище. С тех пор у меня закре­пилось столичное и несправедливое презрение к Ленинграду, которое разделяло большинство москвичей моего круга. Бы­ло трудно поверить, что в Ленинграде могла сохраниться са­мостоятельная интеллектуальная жизнь. Я ошибался, но не я один.

Вернувшись из Ленинграда, я принял участие во встрече руководителей молодежных клубов в ЦК ВЛКСМ, которую проводила безликая секретарь ЦК Волынкина. На этой встре­че я познакомился с руководителем Кишиневского клуба Юлиусом Эдлисом, впоследствии известным драматургом. В коридоре ЦК я наткнулся и на Булата Окуджаву, которого знал по встрече с «Магистралью».

Первый и последний раз выбрали меня в комиссию по выборам в местные советы, но даже эта, более чем скромная выборная должность, оказалась фикцией. Когда поздно вече­ром, перед подсчетом голосов, мы явились на избиратель­ный участок, выяснилось, что у нас нет даже права взглянуть на избирательные бюллетени. Неизвестные, представившиеся как члены счетной комиссии, сообщили нам результаты го­лосования. Тайна была в том, что даже при грубом фарсе советских выборов, многие голосуют против, и чтобы подо­гнать к 99,98% — «ЗА», результаты выборов фальсифициру­ют. Десять лет спустя Вера была выбрана членом избиратель­ной комиссии округа, где баллотировался Косыгин. За час до окончания выборов пришли неизвестные и стали уговари­вать членов комиссии: «Чего вам торчать до утра? Подпишите бланки и идите отдыхать!»

Летом 1957 года затеяли «всенародную дискуссию» о на­родном хозяйстве. Состоялось собрание и у нас. Я сделал весьма разумное предложение, сказав, что ВНАИЗ по своей тематике вряд ли должен оставаться в Госкомитете радио­вещания, ибо магнитная запись имеет общепромышленное значение. Я предложил переименовать ВНАИЗ в Институт магнитной записи. Директор помрачнел и с тех пор невзлю­бил меня. Я еще не знал, что он ставленник именно этого Госкомитета и при изменении статуса, которое я предлагал, потерял бы свое место. Он скорее был готов отказаться от всей промышленной и военной электроники. Так он и посту­пил впоследствии.

Агония «Факела» совпала с Международным фестивалем молодежи в июле — августе 1957 года. Фестиваль этот стал необыкновенным событием. Две недели в Москве был насто­ящий карнавал. Бесчисленные толпы иностранцев, с которы­ми легко было поговорить. Везде проходили концерты, спек­такли, мероприятия. Самое интересное было закрыто для об­щей публики, и туда требовались пропуска. Но лихие люди ухитрялись проникать всюду.

В день открытия фестиваля я вышел на Садовое кольцо в районе американского посольства. По Садовому кольцу дви­гались бесконечные вереницы машин с делегатами фестива­ля. С нетерпением ожидал я израильскую делегацию. Изра­ильтянам не дали открытых грузовиков, как всем остальным. Они ехали в автобусах. Я стал выкрикивать нечленораз­дельные приветствия на смеси разных языков, включая идиш.

Зловещее впечатление оставила египетская делегация. На переднем грузовике был водружен гигантский портрет Насе­ра, и египтяне во весь голос вопили: «Насер! Насер! Насер!»

Главным моим желанием было попасть на концерты изра­ильтян. Первый состоялся в Останкинском парке. Вряд ли ГБ предполагала, сколько туда придет евреев. А их — молодых, старых, больных — набралось тысяч десять! Я был очарован ансамблем и костюмами, изящными и, как мне казалось, биб­лейскими. Но больше всего меня поразили сами израильтяне: свободные и красивые, лишенные той печати униженности, которая была на всех нас.

Выступил и арабский ансамбль из Назарета с еврейкой-конферансье, говорившей на плохом русском языке. Это бы­ли коммунисты. Но и арабы выглядели очень привлекательно. Еврейка-конферансье была замужем за одним из них. Я за­шел на эстраду, где московские евреи окружили израильтян и жадно ловили каждое их слово. Одного израильтянина оса­ждал московский еврей:

— Их хоб а швестерке ин Тель-Авив![22]

Я стал расспрашивать французского еврея, говорившего по-русски, каковы его политические убеждения. Посмотрев на меня подозрительно, он уклонился от ответа, а в толпе на меня зашикали:

— А зачем вам это? А?

В одной из групп слышался поучающий голос:

— Там-таки все умеют работать, не то, что здесь.

Один московский еврей знал иврит.

— Скажите, — спросил я араба через него, — какие отно­шения между евреями и арабами?

— Настоящей дружбы нет, — огорченно сказал араб, — ара­бов не берут в армию.

Коммунистка-конферансье дубовыми фразами оправдыва­ла Насера к вящему изумлению присутствующих.

— Чего же вы там живете? — резонно спросили ее.

А рядом старая еврейка не могла наглядеться на хоро­шенькую сабру.

— Мейделе майне[23], — приговаривала она.

После Останкино ни один концерт израильской делегации больше не проходил открыто. Были приняты необходимые меры.

На второй день фестиваля я отправился в Останкино, в район гостиниц, где поселили гостей. Там бродило множест­во любопытных. Я заговорил на немецком с аргентинцем. Неожиданно в его «немецком» языке я уловил слово «досиге»[24].