Я тотчас спросил:

— Sind Sie ein Jude?[25]

Мы тепло пожали друг другу руки. Подошел высокий ев­рей средних лет и стал расспрашивать у меня про жизнь со­ветских евреев. Я сказал ему, что было плохо, а сейчас стало лучше.

— А что означает для евреев снятие Кагановича?

Совершенно чистосердечно я сказал ему, что этого крово­пийцу жалеть нечего.

Была еще и встреча председателей молодежных клубов, в которой я принимал участие ex officio[26]. Набрался там всякий международный сброд, а советские идиоты, попавшие туда, устроили овацию аргентинскому делегату, крича во всю глотку: «Передайте привет Лолите Торрес!»

Это была популярная тогда в СССР аргентинская киноак­триса.

Через переводчика я поговорил с председателем общества борьбы с алкоголизмом из Того.

— А что, это так опасно?

— Да! Если алкоголизм не прекратится, — взволновался жи­тель Того, — через 15-20 лет все население Того вымрет!

— Что же они пьют?

— Как что? Коньяк, ликер!

«Хм! — подумал я. — Нашим бы это».

Во время встречи советский чиновник из профсоюзов, испытующе посмотрев на меня, заметил, что сейчас среди советской молодежи много пены. Не имел ли он в виду и меня?

На фестиваль прибыл из Будапешта Йожка Шторк, мой товарищ по СТАНКИНу, с женой Аэлитой. К моему изумле­нию, которое я вынужден был скрывать, он стал расхваливать советское вторжение в Венгрию, признавшись, что в те дни он сидел взаперти, боясь за свою жизнь.

Вечером я зашел в гастроном на Сретенке. Спиной ко мне стоял оборванец, рубаха которого на спине была разодрана сверху донизу. Майки на нем не было. Купив шар буженины, он алчно вцепился в него зубами прямо у прилавка. Это был Вася Ситников! «Три дня из дому не выходил. С голоду подыхаю», — пробурчал он и снова впился в буженину.

После фестиваля я подался в отпуск в Молдавию. В Киши­неве меня встретил Эдлис, работавший журналистом в ком­сомольской газете «Тинеримя Молдовей». Оттуда я поехал на север Молдавии в автобусе по прекрасным разноцветным бессарабским холмам, где когда-то кипела еврейская жизнь, стертая ныне с лица земли.

Первой остановкой был небольшой бессарабский горо­док Сороки на берегу Днестра. Мне не удалось найти в нем жилья, и я отправился на пароме на украинскую сторону реки в большое село Цекиновка. Я быстро нашел свободную хату. Хозяином был дед, воевавший еще в русско-японскую войну. Единственный оставшийся в селе еврей промышлял сливовым самогоном.

Весь украинский берег Днестра был в своеобразных руи­нах — остатках гигантской сети советских оборонительных сооружений, выстроенных от Черного до Балтийского мо­ря до 1939 года. Она состояла из дотов с железобетонными стенами неимоверной толщины, соединенных между собой ходами сообщения. По решению великого полководца Ста­лина все это было взорвано после захвата Восточной Поль­ши, Буковины и Бессарабии, так что советские войска не смогли ими воспользоваться во время германского вторже­ния.

В верхней части Сорок жили цыгане, загадочный народ, выстоявший против советской власти, несмотря на гонения.

Цыганские дома снаружи невзрачны, зато внутри убраны бо­гато, в особенности много ковров.

Около каждого дома работали кузнецы, и воздух был по­лон кузнечным перезвоном. Работали по трое: молотобоец, как правило, здоровый молодой мужчина; опытный старик, поворачивавший поковку, и мальчик, раздувавший меха. Я фотографировал, а они охотно позировали. На крыльцо одно­го дома вышла ослепительно красивая цыганка, кормившая открытой грудью ребенка. Она тут же предложила мне по­гадать, но я хотел лишь сфотографировать ее. Заметив это, молотобоец бросился на меня с кочергой: «Нэт! Нэт!»

Я спасся бегством. Цыгане законов не признавали. Хватил бы кочергой, и все тут. Цыгане ухитрялись жить, открыто презирая советскую власть. Детей в школу не отдавали. Мла­денцев мужского рода увечили сразу после рождения, так что, сохраняя трудоспособность, те становились непригодными к военной службе. Голосовать не ходили. Вселенское кочева­ние цыган было юридически оформлено. Мужчины всегда ра­ботали кузнецами и лудильщиками. Они заключали договора с отдаленными колхозами и совхозами на починку котлов и инвентаря, что давало им законное право перемещаться с семьями по всей стране.

После десяти дней, проведенных в Сороках — Цекиновке, я отправился в Черновцы. В автобус набились цыгане, ехав­шие на свадьбу. На одном молодом цыгане была надета рубашка, истлевшая от грязи. В районе Липкан дорога про­ходила вдоль братской советско-румынской границы. Изра­ильско-арабская граница в любом ее месте выгладит детской забавой по сравнению с ней.

Вдоль широкой реки Прут была протянута многорядная колючая проволока. Между проволокой и шоссе была рас­пахана и проборонована полоса земли шириной в несколько десятков метров, на которой мог быть виден след курицы. Проволока подключена к сети сигнализации, повсюду — тща­тельно укрытые пограничные посты. А ведь здесь не было террористов!

В Липканах ко мне подсел молдаванин, начавший де­монстративно перечислять румынские части, стоявшие здесь до 1940 года: «Сто двадцать четвертый Тимишоарский полк! Двадцать девятый Плоештский батальон!»

Он видел во мне завоевателя.

В Черновцах жила одна из двоюродных сестер моей ма­тери. Она поселилась здесь после войны, когда коренное на­селение — немцы и румыны — бежало. Черновцы были пер­вым большим еврейским городом, который я когда-либо видел. На улицах на каждом шагу слышался идиш. Смена национального состава любого города лучше всего видна на его кладбище. В Черновцах были периоды немецких, поль­ских и румынских могил. Еврейское кладбище стояло особ­няком.

Из Черновиц я отправился в Киев, где жила еще одна дво­юродная сестра матери, Броха, с дочкой Асей и мужем Иоси­фом, бухгалтером артели. Денег у них водилось немало, но тратить их боялись, ибо официальная зарплата Иосифа была ничтожной.

В Киеве я не преминул посетить Киево-Печерскую Лавру, оставившую во мне тяжелое впечатление. Мир мощей и мо­нахов был мне не только чужд, но и неприятен.

Вернувшись в Москву, я забежал к В., жившему по со­седству. Он был бледен и перепуган: «Большие неприятно­сти. Меня сняли с работы и исключили из партии. Рендель сидит».

В. был знаком со многими из только что арестованной группы университетских преподавателей и аспирантов, ядром партийной и комсомольской организации МГУ, известной как группа Краснопевцева — Абошенко. Ага! Стало быть, Рендель интересовался «Факелом» как возможной базой расширения их деятельности. Успел бы он посетить «Факел», и дело для меня приняло бы иной оборот. Рендель отсидел двенадцать лет.

Помещения у «Факела» больше не было, и он сам по себе распался. Рафальский вызвал меня, и в разговоре вновь при­нял участие прежний элегантный мужчина. Я понес околе­сицу, что сейчас плодотворно занимаюсь в университете марксизма-ленинизма. Этот аргумент был, видимо, сочтен вполне уважительным, ибо через пару месяцев мне назначил свидание на бульваре тип блатного вида, сказавший, что как только мои занятия закончатся (а я действительно раз в неделю в рабочее время ходил на эти занятия в ЦДРИ), ме­ня ожидает деятельность, достойная моих способностей. Войдя в роль, я с серьезным лицом подтвердил, что, конечно, для меня важнее всего завершить свое политическое образо­вание. Более этот тип не появлялся.