Фальк долго жил во Франции и вернулся в СССР перед войной. Сразу после войны началось гонение против форма­лизма. Фальк стал bete noire[18] советской художественной кри­тики и едва не сел.

Получив приглашение бывать у Фалька, я едва мог до­ждаться следующего раза, и всякое посещение его мастер­ской было для меня праздником. Я видел там известного коллекционера Костаки, а однажды — большого поклонника Фалька Святослава Рихтера.

Летом я защищал дипломный проект, и мне нужно было сделать добрый десяток чертежей. Места для этого не было, и тут Н. В. предложила мне занять на время ее комнату, ибо летом она отдыхала в Абрамцево.

Я не знал, как и благодарить ее. Почти два месяца я про­жил в комнате, в окружении книг ее отца, книг Достоевского, Мережковского, Гершензона, Блока, рассматривая картины, рисунки и репродукции. В июле я навестил ее на даче, где она жила со своей ближайшей подругой Еленой Дмитриевной Танненберг у скульптора Бориса Королева, но не в доме, а в совершенно непригодном для жизни сарае, другую часть ко­торого снимала жена известного артиста Всеволода Аксе­нова-Арди. Были люди, которые платили за право жить в Абрамцево любые деньги.

В СТАНКИНе уже ранней весной начались странные ма­невры. Мне делали туманные намеки на аспирантуру, как и Саше Михневичу, но в конце концов в аспирантуре оставили Леву Кудрявцева, парня прилежного, но не хватавшего звезд с неба. Его отец был секретарем райкома в Смоленской области, но решающую роль в том, что он остался в аспиран­туре, сыграло не это. Он, по-видимому, был одним из осве­домителей в нашей группе. Мне на это намекали и раньше, но как-то Лева завел со мной прямо-таки провокационный разговор: «Правда, все у нас паршиво?» Почувствовав неиск­ренность, я что-то промычал и уклонился от разговора.

Многих студентов вызвали на «собеседование». Меня то­же. Были и другие евреи с разных факультетов. Нам сказа­ли, что нас, возможно, распределят в «ящик» (был даже на­зван его номер), характер которого не раскрывали. Сразу было видно, что успеваемость не была критерием отбора в этот ящик. Но когда отбор был окончен, оказалось, что ни один еврей туда не попал. Этот ящик оказался Министер­ством среднего машиностроения (то есть атомной промыш­ленности), точнее, его заводами.

Наступил день распределения, который всегда обставля­ется торжественно и чреват неожиданностями. Когда подошла моя очередь, я вошел в кабинет Третьякова, где сидело много знакомых и незнакомых, от которых зависело мое будущее. У меня глаза полезли на лоб, когда я услышал, что меня на­правляют в научно-исследовательский институт... звукозапи­си, ведь я уже успел привыкнуть к мысли, что мне придется работать в станкостроении. Эдуард Кузнецов пишет, что че­ловек может приучить себя к мысли жить в крысиной норе. Это случилось со мной в СТАНКИНе, где, прижатый в угол, я примирился с тем, что обречен работать технологом на за­воде, и стал даже едва не гордиться этим. Поэтому предложение идти в совершенно другую область, на первый взгляд даже более интересную, разбивало иллюзию полезности, нуж­ности и чуть ли не какого-то превосходства станкостроения.

Я пытался протестовать, сказав, что я инженер-технолог, на что Третьяков заявил, что СТАНКИН готовит инженеров широкого профиля. С места поднялся здоровенный мужчина и с вдохновением стал говорить о том, что в этом институ­те создаются аппараты, в которых должна обеспечиваться исключительно высокая стабильность скорости протягивания магнитной ленты.

Я было опять закапризничал, но секретарша дирекции от­чаянно зашептала: «Дурак! Соглашайся! Хорошее место!»

Я и согласился...

Тем летом в Москву приехал Тито, который для меня и для многих других был символом правды и справедливости. В день его отъезда я впервые пошел в Институт звукозаписи, чтобы узнать, когда должен выйти на работу.

Особняк, где останавливался Тито, на улице Алексея Тол­стого, был совсем близко от улицы Качалова, где распола­гался институт. Совсем близко я увидел кавалькаду лимузи­нов, направляющуюся, по-видимому, на аэродром. В этом месте народу было немного, и, заметив в машине Карделя, я стал бурно его приветствовать. Кардель улыбнулся мне и доб­рожелательно помахал.

Прежде чем выйти на работу, я вновь поехал на месяц в Меленки. На сей раз я завел там кое-какие знакомства. На одной улице со мной жил очень простой человек, без обра­зования, промышлявший работой в своем саду и огороде, сбором грибов и трав. В молодости его поразила идея легкого и открытого, как ему казалось, общения между людьми с по­мощью эсперанто. Он стал эсперантистом, ездил на съезды, выписывал на этом языке все, что мог. На русском старался не читать ничего. В годы чисток эсперанто запретили, а всех ведущих эсперантистов арестовали. Оставшиеся на свободе забились в углы, но эсперанто не предали. Оттепель стала размораживать и эсперантистов. Они стали выходить из сво­их нор. Меленковский трясущимися мозолистыми руками по­казывал мне заветные тетради, куда он записывал сюрреа­листические переводы на русский язык с японских эсперантистских брошюр.

Был в Меленках учитель, большой фантазер. Что ни про­исходило с ним, случалось в превосходной степени. Если он собирал грибы, то не менее трехсот, и не в глубине леса, а прямо на опушке. Он уверял, что был чемпионом армии по боксу, и был разжалован из офицеров в солдаты за то, что ударил другого офицера, который выстрелил в костеле, в Ченстохове(!) в стеклянную фигуру Христа, у которого бы­ли видны жилы, наполненные кровью. Узнав о моем интере­се к искусству, он тут же сказал, что очень любит картину «импрессиониста» «Поклонение знамени»...

Жил в Меленках интеллигентный пенсионер, учитель био­логии Леонид Александрович, бережно сохранявший книги Вейсмана и Моргана и других столпов генетики, что в конце 40-х — начале 50-х годов могло рассматриваться как поли­тическая нелояльность.

Решил я осмотреть окрестные места, и отправился с Пав­лом Александровичем Конюковым, Вериным дядей, сначала в Муром, а оттуда пароходом по Оке до Касимова. В 16-м веке Касимов был столицей татарского ханства, дружествен­ного русским, и до сих пор там сохранилась мечеть. До ре­волюции по Волге и Оке плавало матросами и буфетчика­ми много касимовских татар, но в Касимове их почти не осталось.

Гуляя по старому уездному Касимову, мы зашли в грязную чайную. К нам подсел опухший и заросший щетиной тип.

— Вы сомневаетесь в прочности этого стула? — начал он издалека.

— ??

— Может быть, вы сомневаетесь в прочности советской власти?

На этот вопрос мы совершенно уверенно ответили, что не сомневаемся. Наступило молчание.

— Откуда вы?

— Из Москвы.

— Я тоже в Ленинграде работал...

После того как его угостили, поведал свою историю.

Был мастеровым и быстро спился. Зашили ему в задницу антабус и предупредили, что умрет, если снова запьет. Он держался, но однажды приехал в деревню, и его пригласили на чай.

— Я знаю, что такое «чай». Это сто пятьдесят...

Все началось снова.

Из Касимова мы поехали обратно в Муром, а сошли с па­рохода в Ляхах, ближайшей к Меленкам пристани на Оке. Между Меленками и Ляхами не было регулярного сообщения, а к тому же у нас и деньги кончились, и мы решили пройти шестьдесят километров пешком.

Зайдя в ляховскую чайную, мы услышали на улице крики. Окруженный толпой, стоял затравленный, худой, небритый мужик в телогрейке. Милиционер схватил его за шиворот, но тот выскользнул из телогрейки, сбросил штаны и остался в грязном белье, угрожающе, как волк, озираясь. «Ну-ка, по­дойди! — рычал он, оскалившись. — Я тебе в ноздрю дам!»