Я уже видел живых израильтян в 1957 году, но вдруг я встретил человека, который побывал в Израиле, в самом ЭНИМСе. Однажды в нашем отделе появились два болгарина. Один из них, инженер Л., гостил в Израиле у родственников и рассказывал об этой поездке с восторгом. Ему даже разре­шили посетить завод в Лоде, о котором он, как инженер, ото­звался очень высоко.

В декабре 1963 года, уже после рождения моего сына Ве­ниамина (по иронии судьбы — в Меленках), я был в Куйбы­шеве и остановился в гостинице «Жигули». Там я обратил внимание на юркого небритого еврейчика в фуфайке, сновав­шего каждое утро в буфете и со всеми знакомого. За день до моего отъезда он подошел и ко мне:

— Ну, как вам нравится наш оркестр?

— ??

— Вы разве не наш новый скрипач?

— Вы меня с кем-то спутали. А о каком оркестре, прости­те, идет речь? — спросил я, усаживаясь с фуфайкой за один столик.

— Театра оперы и балета.

— Ах, послушайте. Я видел афишу вашего театра. У вас главный режиссер Геловани. Тот самый Геловани, который в кино играл Сталина?

— Нет, это я, а тот Геловани — мой отец, — сказал мнимый еврей.

— А правда, что ваш отец очень любил Сталина? — спросил я Геловани-сына совершенно доброжелательно.

— Да, — с гордостью ответил он, — это правда. Старик так любил Сталина, что умер в его день рождения в 56 году.

Заинтригованный, я продолжал выпытывать:

— А у Сталина был личный круг знакомств? Я не имею в виду членов Политбюро.

— Конечно! — ответил Геловани и позвал меня к себе в номер.

Он жил там почти год в ожидании квартиры. Кажется, он был холост. Мы просидели несколько часов, и он без устали рассказывал о Сталине.

«У Сталина был узкий круг грузинских друзей: мой отец, Миша Чиаурели. Он очень любил Сережу Кавтарадзе. Отец мой познакомился со Сталиным впервые в 35 году на про­смотре фильма «Великое зарево», где он снялся в роли Ста­лина. Когда просмотр окончился, Сталин обернулся к отцу: «Я не знал, что я такой обаятельный». С тех пор он часто приглашал отца. Последний раз он пригласил своих друзей в 46 году. Он только что перенес инфаркт. Берия ездил в Гер­манию и собрал там материалы о Яше. Сталин был очень рас­строен».

Геловани-сын обмакнул по-грузински хлеб в вино и пред­ложил тост... Я спешил на завод и должен был уйти. Я до сих пор корю себя, что так больше и не зашел к нему.

В 1965 году я сделал новую попытку уйти в аспиранту­ру. Я выбрал престижный Институт автоматики и телемеха­ники (ИАТ) Академии наук. Попасть туда со станкиновским дипломом было крайне трудно. Я обратился к Авениру Арка­дьевичу Воронову, заместителю директора ИАТ, который од­но время занимался программным управлением. Он поддер­жал меня, и я подал документы. Вскоре меня вызвали к дру­гому заместителю директора — Челюсткину, который стал выяснять мои математические знания. Надо мной все еще висело проклятие СТАНКИНа, где, как я говорил, матема­тическая подготовка была смехотворной. Я честно признал­ся, что это мое слабое место, но я берусь в кратчайший срок ликвидировать пробелы. Уходя, я был уверен, что все прова­лилось.

В конце сентября, вопреки ожиданиям, я получил пись­мо из ИАТа о принятии в аспирантуру. Я был вне себя от ра­дости, ибо понимал, что начинается новая жизнь. Я показал письмо Зусману, что было для него полным сюрпризом. «Вы делаете ужасную ошибку. Вы бросаете работу, которая мог­ла бы принести вам очень многое. Я всегда догадывался, что вы идеалист, но не полагал, что до такой степени», — сказал он.

Мои организационные связи с ИАТом оказались слабыми. Мне не нужно было туда являться, и я лишь изредка ходил консультироваться с Вороновым. В ИАТе были толковые ре­бята, в основном евреи. Разница между ними и энимсовцами была огромная. Знание языка и даже двух и трех было всеобщим. Директором ИАТа, который впоследствии был пе­реименован в Институт проблем управления (ИЛУ), был ака­демик Вадим Александрович Трапезников. В ИАТ-ИПУ цари­ла всеобщая фронда. В стенгазете было перепечатано стихо­творение Мандельштама о Сталине. Если бы кто-либо зашел почти в любую комнату ИАТ и стал бы вдруг повторять офи­циальные лозунги и вообще защищать официальную полити­ку, то был бы немедленно заподозрен в стукачестве и покончил бы публичным самоубийством. Симпатии к Израилю бы­ли всеобщие (среди евреев, разумеется).

Было одно очень важное практическое последствие моего перехода в ИАТ. В Москве существовала т. н. ФБОН (Фунда­ментальная библиотека общественных наук), доступ в кото­рую разрешался только сотрудникам Академии. Там доступ к западной литературе был значительно облегчен. Теперь я при­обрел право работать и в этой библиотеке.

В 1966 году я стал предпринимать всевозможные усилия, чтобы восстановить, насколько возможно, память об отце. Я отправил письмо Феше Павиной в Павлодар, у которой отец жил последнее время и был с ней дружен, с просьбой узнать, сохранилась ли могила отца. Я не знал, жива ли Феша, и по­слал письмо наобум. Феша была жива, но ответ был написан рукой ее дочери, Лиды. В письме говорилось, что мама пом­нит только, что на могиле был поставлен деревянный памят­ник со звездочкой, и лишь приблизительно помнит, где нахо­дится могила.

«Мы хорошо знали Вашего отца, — писали мать и дочь Павины, — он часто бывал у нас, много рассказывал о сво­ей работе, о своей жизни, показывал фотографии, где был сфотографирован с членами правительства. Любил беседовать с моим отцом, которого сейчас тоже нет в живых... Самуил Хаймович умер от паралича. Он был хорошим человеком, и мы всегда будем помнить его».

Со времени смерти отца прошло 19 лет... Павины были простые русские люди, сибиряки. Что у них могло быть обще­го с отцом, евреем, прибывшим к ним из другой цивилиза­ции? Но между ними возникла глубокая дружба, надолго пережившая его смерть. А умереть ему суждено было в их доме.

Я решил написать письма в Минский и Гродненский му­зеи, не заинтересованы ли они в материалах, касающихся от­ца. Из Минска ответа не было, а из Гродно примчалась исте­ричная женщина и восторженно просила меня отдан» музею несуществующие личные вещи отца! Я выразил готовность приехать в Гродно и передать музею документы, но просил пригласить меня туда официально. Ответа не последовало...

Затем я отправился в Калинковичи через Гомель с Верой и Таткой. Кроме Маргл, все были живы: Хая-Рива, Соломончик, реб Алтер Хайтман. Вечный реб Исроэль Гузман, про­изведший 10 лет назад такое впечатление на Надежду Василь­евну, женился еще раз. С ним я и пошел на могилу бабуш­ки и Дины. Власти смягчились. Они, наконец, разрешили по­ставить на могиле, куда было свалено 600 убитых евреев, памятник со звездой и с надписью, где слова «еврей» вообще не было. Речь шла о «советских гражданах». Был я на моги­лах дедушки, Носова и Гени. Принимали нас калинковичане с распростертыми объятиями. Сами Калинковичи измени­лись с 1955 года, когда я был там последний раз. Синагоги не было, церковь закрыли. Евреи тайно собирались на миньян. Не стало и белорусских школ. Город стал современнее. На бывших целиком еврейских улицах появилось много неев­рейских семей. Но Калинковичи по-прежнему оставались крупным еврейским центром, и когда поезд подходил к стан­ции, молодой парень пробурчал: «Вот они Калинковичи, ев­рейская столица!»

Из Калинковичей мы поехали в Мозырь, погостили у Не­мы, а оттуда на судне с подводными крыльями помчались в Киев, минуя старинную цитадель хасидизма, — ставший ны­не знаменитым Чернобыль, где от евреев давно не осталось и следа. Киев произвел тяжелое впечатление. В воздухе густо висел антисемитизм, по сравнению с которым антисемитизм московский казался братством народов. В институты евреев не принимали. Киевская еврейская молодежь уезжала учиться в Россию: в Воронеж, Иркутск, Красноярск.

В ФБОН был т. н. спецхран, где можно было читать всю текущую западную политическую литературу. Чтобы попасть туда, требовалось особое разрешение. Воронов подписал под готовленную мной бумагу, согласно которой я будто бы остро нуждался в знакомстве с западной литературой по советской экономике. Письмо было заверено круглой печатью и, таким образом, я проник в заветный спецхран. Я был очень осто­рожен, ибо там постоянно следили, чтобы тематика запра­шиваемой литературы соответствовала тематике, указанной в письме. За редкими исключениями, литература о советской экономике меня не интересовала, но зато я без ограниче­ний получал западную прессу и журналы общего характе­ра. Я стал хорошо информированным. Особенно я старал­ся читать все, касающееся Израиля. Но издаваемую на Западе литературу на русском языке, а также запрещенную совет­скую литературу я получать не мог. Для этого требовалось особое разрешение.