Дело было передано в суд. Протрезвев, Додик дал неос­торожные показания: «Я готовился к экзаменам, выпил литр водки и пошел прогуляться». Родители Додика нашли ему адвоката-еврейку, а любовница Додика, жена райвоенкома, заслуженного гостя котельной, развернула бурную активность в его пользу. В результате Додик изменил свои показания: «Я готовился к экзаменам, ко мне зашли два приятеля, мы вы­пили четвертинку на троих».

В назначенный час я пришел к зданию суда около Тре­тьяковки. Недалеко стояла жена военкома, которая спешно давала Додику последние наставления. Додик демонстратив­но встал у входа в суд, беседуя со мной. Рыболовы, боязливо озираясь на Додика, прошмыгнули в здание. Лишь полковник Иванов промаршировал с гордо поднятой головой.

Было ясно, что судья подкуплена. Она даже не упомяну­ла первые показания Додика и делала все, чтобы смягчить его проделки. Помимо меня, Додик пригласил профорга своей ин­ститутской группы, ужасного лопуха, а также свою соседку.

Я все еще не понимал своей роли. Но все стало на место, когда начала говорить адвокат.

— Товарищ судья! Товарищи народные заседатели! Вы хорошо знаете, кто приходит в зал суда болеть за подсудимых. Мы по их виду можем судить о среде подсудимого. Посмо­трите же на друзей Евгения Егорова, — показала она на меня. — Разве они похожи на завсегдатаев наших заседании?

Я скромно потупил глаза.

— Да, товарищ судья! Это говорит о многом, и вы должны обратить на это внимание!

Когда рыболовы стали давать показания, то из страха пе­ред возмездием они явно старались обелить Додика. Особен­но перестарался рыжий барыга, также член президиума. Мог­ло даже возникнуть сомнение, а не он ли истинный виновник происшедшего.

Додик, однако, был лишь бумажным тигром и просто экс­плуатировал дурную репутацию своего дома. Повинуясь нака­зу, я молчал, но соседка стала бойко его расхваливать:

— Когда у нас бывают скандалы, Егоров никогда в них не вмешивается!

— Егоров аккуратно платит профсоюзные взносы, — хмуро заявил профорг.

Но участника Отечественной войны полковника Иванова не легко было запугать. Он вышел вперед, как в бою:

— Я не понимаю, что здесь происходит! Это напоминает фельетон «Плесень». Родители Егорова — ответственные ра­ботники (дело было не в них, а в любовнице Додика!)...

Полковник не договаривал, но было ясно, что он обви­нял суд в том, что он находится под влиянием властей. В фельетоне «Плесень» шла речь как раз о таком деле.

Додика условно приговорили к двум годам. В институте он отделался анекдотическим наказанием. Так как он не был комсомольцем, его исключили из профсоюза. Через некото­рое время Додик рассказал: «Самое главное не наказание, а страх перед наказанием. Я узнал адрес полковника Иванова. Он живет в глухом переулке на Ленинградском шоссе. По четвергам я стал ждать его поздно вечером на углу переулка и здоровался с ним. На четвертый раз он пришел с мили­ционером».

Летом 1955 года я снова должен был ехать на сборы, на сей раз в Дорогобуж Смоленской области.

Там не было ничего похожего на муштру Кантемировской дивизии. Кто хотел, мог спокойно удалиться в лес и целые дни играть в карты, но это настолько надоело, что мы пред­почитали ходить на занятия. Разлагающую лень сборов нару­шил снова Эдик Оганесян, который во время футбольного матча студентов с солдатами демонстративно вышел на гаре­вую дорожку, прямо перед носом генерала. «Курсант, — стро­го сказал генерал, — уйдите с дорожки!»

Оганесян не повел и ухом. Генерал настойчиво, но безус­пешно повторил свой приказ, и через пятнадцать минут Ога­несян был уже на губе.

В середине сборов пронесся слух, что дивизию посетят маршалы Баграмян и Еременко. Началась лихорадочная под­готовка. Сменили полуразорванные, заштопанные палатки, сменили постельные принадлежности. Несколько дней кор­мили лучше обычного. На линейке разучивали: «Здравия же­лаем, товарищ Маршал Советского Союза!» Когда выясни­лось, что маршалы не явятся, отобрали новые палатки, хо­рошее постельное белье, а в столовой снова стали готовить так же плохо, как и раньше.

За день до окончания сборов я пропустил какое-то за­нятие, улегшись спать раньше времени. За это меня ночью послали в лес охранять лесопилку с большим складом досок, не дав оружия. Я отправился в наряд, подыскав подходящую дубину. Укрывшись в пилораме, я провел в полудремотном состоянии три часа. Внезапно я увидел, как метнулась тень. Я схватил дубину, отважно бросился во тьму, видя, как кто-то улепетывает с доской под мышкой.

— Стой! Стой! — заорал я.

Похититель уронил доску. Я увидел тщедушного солдати­ка, беспомощно озиравшегося вокруг.

— Дай доску! — заскулил он. Демобилизуюсь, домой посып­ку послать надо!

— Не дам! — твердо сказал я, оберегая социалистическое имущество.

— Дай! — заныл солдатик.

— Не дам! — безжалостно сказал я, и солдатик уплелся во­свояси.

Прошло некоторое время, и я заметил вместо одной две тени. Я ринулся на похитителей, размахивая дубиной. Новые воры помогли скрасить мне последний час дежурства, ибо один из них оказался настоящим барыгой, все это время проклянчившим у меня доски. Но я не пошел ни на какие ус­тупки. Моим счастьем было то, что в ту ночь не приезжали воровать доски офицеры с грузовиками.

После Дорогобужа я впервые отправился в Меленки. Это был маленький районный город примерно с пятнадцатиты­сячным населением. Как и все русские города, он рос за счет исчезающей деревни. Меленки были окружены лесами. На юге и востоке была Рязанщина. Всего в нескольких кило­метрах оттуда жила солженицынская Матрена. Когда-то лес очень близко подходил к городу, но, постоянно истребляе­мый, отступал и отступал. Через город протекала речуш­ка Унжа, по которой местами можно было плыть на лодке. Достопримечательностей в Меленках не было. Собор был уничтожен, а на его месте разбит сад. От старой Влади­мирской Руси сохранились лишь гимназии и несколько ка­менных домов. В слободе Приклон оставалась действующая церковь, восстановленная после войны. Была еще церковь в деревне Воиново в пятнадцати километрах от Меленков. От Меленков вело четыре дороги: на Муром, Бутылицы, Каси­мов и Ляхи, но только две из них были вымощены бу­лыжником. Самым большим соседним городом был Муром. В лесу водилось так много грибов, что избалованные меленковцы не признавали за грибы лисички. Главным нервом города был большой льнокомбинат, построенный до револю­ции. На нем работало большинство местного населения.

Я знаю имена трех известных меленковцев. Там роди­лась художница-авангардистка Розанова, работы которой находятся и в тельавивском музее. Оттуда же вышел ста­рый болыпевик-впередовец Лебедев-Полянский, а также из­вестный советский летчик генерал Каманин, участвовавший в спасении челюскинцев, а потом ставший председателем ДОСААФа.

В Меленках не происходило никаких событий. Кто по­энергичней и помоложе, разбредался по белу свету.

Мне нравилось в Меленках — тишина, гамак в собственном саду, малина, которую бабушка Веры выращивала на прода­жу, грибы, катанье на велосипеде по лесным тропинкам. В Меленках был свой говор. Говорили не «показывать», а «ка­зать», не «чихает», а «чишет», не «кашляет», а «дохает», не «влажный», а «волглый».

Пришлого народу там почти не было. Свои, владимирские: чудя, весь, мурома.

Куда делись они тысячу лет назад? Да никуда! Переме­шались со славянами и жили здесь потихоньку в медвежьем углу.