И в Павлодаре, и на Веснина я жил без соседей. Кроме чудовищных неудобств, жизнь в коммунальной квартире да­вала возможность близко познакомиться с другими людьми. За стеной жил рабочий картографической фабрики Нестор Иванович Горелов. Когда-то он работал на обувной фабри­ке, которую реквизировал Израиль, и был одним из тех, кого он туда вселил. Нестор был пожилой, неразговорчивый чело­век, и, как много позже я узнал, верующий. У него была па­разитная привычка прибавлять через слово — «однимс», и, за глаза, мы стали так и звать его «Однимс». Но Однимс был вовсе не глуп. Как-то я дал Однимсу почитать рассказ Зощен­ко, где описывались похождения крестьянина на черномор­ском курорте: то, как он по темноте и простоте попадал в разные истории, причем особо обыгрывалось, как на курорте принимались «лунные ванны». Однимс взял книгу и через не­которое время недовольно вернул: «Однимс, нашему брату, однимс, мужику, однимс, здорово там, однимс, достается...» Мне стало ужасно неловко.

Жена его Липа, которая была много моложе его, люто не­навидела советскую власть и не очень это скрывала. В конце войны она забежала в нашу комнату, когда я был один, и выпалила: «Две собаки, Сталин и Гитлер, грызутся, а народ страдает!» Я был глубоко уязвлен и возмущен и даже поду­мывал, не рассказать ли об этом кому-либо. Смотря назад, я поражаюсь тому, сколь часто мне приходилось с самого детства слышать резкую критику окружающего и, что еще бо­лее важно, почти все эти критические высказывания прохо­дили безнаказанно. Предательство в среде советских людей было далеко не повсеместным. Мне пришлось убедиться в этом многократно. Эта критика, которая мною не принима­лась, все же накапливалась во мне, пока, наконец, не дала свои результаты.

Но Липа была именно той соседкой, которая обвинила мать в краже варежки, и я не мог ей этого простить.

Жили еще в квартире Коля и Варя Арбузовы, тоже из кадровых обувщиков. Варя работала мастером на обувном заводе «Парижская коммуна» и была ни мало ни много депу­татом Моссовета. Кажется, она была там членом комиссии по озеленению. Она была добрая женщина, и у меня с ней конфликтов не было.

Во двор я ходить не любил, так как меня там обижали. То и дело даже на пятом этаже были слышны выкрики: «Жиды, явреи! Всю Берлину уворовали!» Но и во дворе было видно, что народ власть не любит и не уважает. В одну из моих не­многих прогулок по двору, совпавшей с похоронами Калини­на, один из дворовых атаманов, распевал: «Дедушка Калинин! В рот тебя..!» Так двор на Полянке провожал в могилу всена­родного старосту.

Прямо напротив надстраивался дом. Строительная пло­щадка, располагавшаяся на крыше, была оцеплена колючей проволокой, а по углам стояли солдаты с автоматами. Рабо­тали заключенные.

Тем не менее я был очень рад Москве. Зачарованный, смо­трел я на город, с восторгом наблюдая последние салюты, когда Красная армия вела военные действия уже на терри­тории Польши, Венгрии, Румынии, самой Германии. Но пока еще в Москве было затемнение, а на окнах сохранялись бу­мажные кресты. Увлеченный, я стал прогуливать школьные занятия и ездить на метро и трамваях в дальние концы Моск­вы. Это раскрылось, и мне здорово попало от Израиля, быть может, единственный раз справедливо.

Часов в пять утра 9 мая Израиль разбудил меня. «Война кончилась!» — захлебывался он от восторга. К величайшему сожалению, я проспал сообщение о капитуляции. Перекусив, я выскочил на улицу и побежал в центр. Со стороны улицы Горького шагала толпа с плакатами и знаменами. Лица у всех были радостные и возбужденные. Побродив по Красной и Манежной площади, я заметил, что возле американского по­сольства собирается толпа. Посольство тогда занимало дом возле гостиницы «Националь». Перед домом был высажен ак­куратный газон с елочками. Толпа сгрудилась возле низкого парапета, ограждавшего газон, и старалась как можно явст­веннее выразить знаки дружелюбия. Сотрудники посольст­ва высыпали к окнам, щелкали аппаратами и крутили кино­камеры. Более тридцати лет спустя, беседуя с профессором Принстонского университета Робертом Таккером, я узнал, что он был среди тех американцев, которые фотографиро­вали этот импровизированный митинг. Из окон жестами и выкриками также старались выразить свою радость. Потом из посольского дома вышел американец в зеленом френче на костылях и, встав лицом ко все возрастающей толпе, стал кричать, потрясая костылями: «Президент Сталин — ура! Пре­зидент Рузвельт — ура! Президент Черчилль — ура!» И так битых два часа. Забыв привычную осторожность в общении с иностранцами, толпа хлынула на газон. К инвалиду-амери­канцу взобрался русский инвалид, и они на глазах у всех целовались, а американец все кричал «ура!» в честь всех со­юзных президентов.

С трудом мне удалось выбраться под вечер из толпы. Я был в то время тонким знатоком салютов и могу подтвердить, что никогда, ни 9 мая 1945 года ни после, не было такого кра­сивого салюта. Самолеты бросали на город цветы. Огром­ный портрет Сталина, освещенный прожектором, поддержи­вался в небе воздушными шарами. Город веселился и плакал от радости. На следующий день я заболел и проболел недели две.

По иронии судьбы я попал в школу, где учились дети из Дома правительства и Дома писателей. Дети элиты были со­средоточены тогда в четырех школах: двух мужских и двух женских. До войны эту функцию выполняли известная шко­ла им. Лепешинской на Кропоткинской и школа №19 на Софийской набережной. В наше время школа Лепешинской уже не существовала, а правительство еще не успело создать закрытые интернаты для своих детей. Судя по мемуарам Светланы Аллилуевой, Сталин был против этого. В то время правительство жило в основном на улице Грановского, воз­ле Военторга (там, в частности, были квартиры почти всех членов Политбюро и крупных военных), и на улице Серафи­мовича, рядом с кинотеатром «Ударник».

Моя школа №12 обслуживала детей Дома правительства на Серафимовича, где обустроился второй эшелон элиты, в частности, многие министры, сотрудники ЦК и Совета Ми­нистров. Здесь же жили и редкие старые большевики, остав­ленные после чисток в назидательных целях, и ряд случайных людей, вроде семей погибших героев Советского Союза. Моя школа находилась в Старомонетном переулке возле Малого Каменного моста, недалеко от Третьяковской галереи. Девоч­ки же с Серафимовича учились в школе №19. Наша школа также обслуживала Дом писателей, находившийся прямо на­против Третьяковки.

Я оказался в этой школе, во-первых, потому, что Израиль жил поблизости, а во-вторых, по протекции Ривы, которая знала дирекцию школы. В том, что я туда попал, сказывались и остатки быстро таявшего советского демократизма, так что в нашей школе, наряду с детьми министров, сотрудников ап­парата, писателей, ученых, артистов, училось много обычных детей, в том числе из самых низов общества. Так, на одном полюсе были сын Кагановича, сын зампредседателя Совета Министров Тевосяна, племянник Сталина, сыновья заммини­стров КГБ и МВД, сын Лысенко и т.д. На другом — дети арес­тованных и расстрелянных, а также дети из нищих семей. Славка Цинклер, отец которого погиб на войне, поразил да­же меня, уже видавшего виды. Мои павлодарские валенки, в которых я чуть не замерз, были парадной одеждой по сравне­нию с его валенками. Их подошвы были протерты, и Славка вынужден был ходить зимой по снегу почти босой.