Сначала Куни стал демонстрировать молниеносный счет. Он предлагал любому присутствующему писать столбцы шести-семизначных цифр за его спиной. Затем он на несколько секунд оборачивался к доске и сразу говорил сумму.

Это еще можно было понять. Но Куни усложнил условие. Он предложил вращать доску, на которой были записаны им­провизированные цифры. Затем оборачивался, смотрел чуть дольше, чем раньше, на то, что для меня было совокупностью концентрических меловых кругов, и давал безошибочный от­вет. Я стал аплодировать. Но при чем же здесь угадывание мыслей?

Наступило второе отделение. Куни предложил любому присутствующему выйти на сцену и загадать любое число до тридцати. Загаданное число писалась за его спиной на дос­ке. Он брал вышедшего за запястье и приказывал считать про себя. Ошибок не было. Куни объяснил, что чувствует микроимпульсы. Это был живой детектор лжи.

Но Куни как артист не чуждался и фокусов. Он спросил у публики, кто знает немецкий. Вызвался я. Он пригласил меня на эстраду вместе с девушкой, от которой знания не­мецкого языка не требовалось. Куни предложил загадать чи­сла до тридцати, взял нас за запястье и велел считать про се­бя: ей по-русски, а мне по-немецки. Как только мы начали считать, он резко оборвал:

— Вы неверно считаете!

— ?

— Я говорил вам считать с нуля, а вы считаете с единицы!

Это был артистический прием. Куни хорошо знал, что ни­кто обычно не считает с нуля, и отгадывал ритм, а не сами числа. Он, конечно, отгадал и мое число, и число соседки. Я делал все усилия, чтобы скрыть от него особый акцент на за­думанном числе. Без толку. Немецкий был не при чем.

Куни попросил теперь прятать предметы в зале, брал чело­века, спрятавшего предмет, за запястье, шел сначала в про­ход, разделявший зал надвое, находил нужный ряд, а потом двигался вдоль ряда и находил предмет. Делал он это мол­ниеносно и без усилий. Но и это было не все. Куни усложнил задачу. Теперь он уже не держал за руку человека, а шел впе­реди на расстоянии полуметра. Все предыдущие опыты он делал легко, безо всякого напряжения. Здесь он весь сжал­ся. Левую руку он вытянул вперед, а правую назад. Он не шел, а, согнувшись, весь в поту, крался между рядами. Лицо его побагровело. Он нашел предмет, и на этом его выступление кончилось. Он также объяснил, что страдает от своей памяти, ибо никогда ничего не может забыть.

Мы были потрясены. Куни только что возобновил пред­ставления, разрешенные после смерти Сталина. В России был еще один такой человек, Вольф Мессинг, но на его представления было очень трудно попасть, и я его не ви­дел. Куни умер, по существу, в безвестности, если только его не использовали для темных дел.

После возвращения в Москву я снова стал бывать у На­таши. Вскоре я узнал, что она встречается со своим одно­курсником, хорошим парнем из простой семьи, за которо­го вскоре и вышла замуж. Это не был сословный брак. Ей, по правилам, нужно было выйти замуж за военного, и к ней сватались полковники. В то время уже складывались законы советской военной касты. Но Наташа им не подчинялась. За это ее и изгнали из военной среды, которую она, как и мать, умершая а августе 1953 года, не любила. Выход Наташи за­муж был для меня ударом, и от него в моей жизни пошли круги, но наши отношения перешли в искреннюю дружбу, которая продолжалась долгое время (до 1970 года).

Подводя итоги, я могу сказать, что, хотя из этой истории ничего не вышло, Наташа и ее семья поддержали меня в од­но из самых трудных времен — время процесса врачей и го­товившегося избиения евреев. Я навсегда сохранил к этим русским людям чувство глубокой благодарности.

Уже вскоре после смерти Сталина у меня родилась мысль обратиться с просьбой о реабилитации отца. Когда я поде­лился этой идеей с родственниками, на меня зашикали. Все страшно перепугались такой дерзости. Но когда был аресто­ван Берия, я, никого не спрашивая, решил действовать сам. Придя в приемную Президиума Верховного Совета на Мохо­вой, я встал в длинную очередь. Когда очередь дошла до ме­ня, чиновник спросил, на что я жалуюсь. Приготовившись к вопросу и боясь, что меня не примут, я мрачно процедил: «Моя жалоба представляет предмет государственной тайны!» Чиновник пропустил меня в заднюю дверь, ни о чем более не спрашивая. Меня проводили на второй этаж, где я был сра­зу принят референтом Ворошилова, тогдашнего президента. Попасть к нему удавалось немногим. Меня выручила наход­чивость. Это было в сентябре 1953 года. Референт обещал за­няться моим делом.

Осенью 1953 года стали возвращаться домой первые ре­абилитированные. Первой ласточкой оказалась знаменитая певица Лидия Русланова. Но для меня взрывом бомбы было освобождение Василия Васильевича Парина. В качестве осо­бо опасного преступника он провел шесть лет во Владимир­ской тюрьме в компании таких людей, как Шульгин, Даниил Андреев (сын Леонида Андреева), Лев Раков и много других. В октябре 1953 года президент Академии Медицинских На­ук Бакулев направил Молотову ходатайство об освобождении Парина, и на сей раз Молотов способствовал его быстро­му освобождению. Вскоре Парин занял одно из центральных мест в советской медицине, став в конечном счете руково­дителем советской космической медицины. Кончились пло­хие дни и для Коли. Он после окончания своего паршиво­го Рыбного института был принят в Академию Наук, куда обычно путь для выпускников его института был закрыт.

Месяца через два меня пригласили в Главную Военную Прокуратуру на Кировскую. В приемной было почти пусто. Я был одним из первых, кто решился добиваться посмертной реабилитации. Принял меня полковник. К моему удивлению, на его столе лежало тонкое дело, на обложке которого зна­чилось имя отца с датой начала дела — 1947 год! В дело было вложено его письмо из Павлодара, посланное им после воз­вращения из Москвы, и отказ, погубивший его. К этому пол­ковнику я стал ходить раз в месяца два, и он притворялся, что ведется расследование.

Одним из немногих друзей отца, не тронутых чистками, ос­тавался поэт Якуб Колас, по-прежнему занимавший положение вице-президента АН Белорусской ССР. Я обра­тился к нему с просьбой помочь в деле реабилитации. Через считанные дни я получил из Минска письмо на бланке Ака­демии Наук, где Колас говорил об отце, как о честном и преданном коммунисте. Массовой реабилитацией тогда еще и не пахло, так что письмо Коласа в эту весну 1954 года было актом гражданской честности. Я долго носил это письмо как охранную грамоту и, естественно, тут же показал его пол­ковнику. Но оно не произвело на него впечатления, и вскоре он потерял терпение: «До чего же ты мне надоел!» Осенью 1953 года я снова остался без угла. Туся вышла замуж и привела мужа на Волхонку. Мне пришлось оставить комнатушку, к которой я привык, и я вернулся на Полянку.

От простуды на сборах в Нарофоминске я заболел. Запус­тив воспаление среднего уха, я в октябре 1953 года попал в отоларингологическую клинику профессора Бориса Преоб­раженского, одного из бывших «врачей-отравителей». Игорь принес мне в больницу «Verwirrung der Gefühl»[16] Стефана Цвейга, и там я стал читать свою первую книгу на немецком.

В больнице я обратил внимание на молодого врача Веру с очень живыми глазами. Было решено меня оперировать. Опе­рация была мучительной. Делала ее женщина-хирург, а ас­систировала Вера. Во время операции мне долбили голову красивым никелированным молотком. Было временами ужас­но больно. Вера упала в обморок. Через некоторое время она исчезла вместе с другим молодым врачом, Лилей, не простив­шись со мной. Оказалось, что и Вера, и Лиля были не вра­чами, а студентками-практикантками. Выйдя из больницы, я нашел ее телефон по справочнику.

После возвращения из больницы я с удивлением ощутил возрастающую враждебность Израиля, напоминавшую порой худшие послевоенные годы, но мне некуда было деться. Сей­час уже сказывался только его дурной характер.