Но меня обуял страх. Он преследовал меня последующие дни. В это время началось советское вторжение в Венгрию. В метро я разговорился со случайным пассажиром, молодым евреем. Он был сокрушен: «Все! Конец надеждам! Все пойдет обратно! Трагедия!» Я не соглашался, но тот с неумолимым пессимизмом отвергал мои доводы. Мы расстались, не позна­комившись.

В троллейбусе на Садовом кольце я встретил величест­венного Фалька. Он ехал в гомеопатическую поликлинику. Фальк сказал, что советские войска вторглись в Венгрию под давлением Китая.

«Факел» после венгерских событий стал пустеть, хотя ни­кто этого не приказывал. Просто все перепугались. Я же про­должал туда ходить как ни в чем не бывало. Меня к тому же избрали замсекретаря комсомольской организации ВНАИЗа, но комсомольцев там было всего человек тридцать.

В середине ноября мне позвонили из военкомата.

— Вы почему не явились по повестке? — спросил сердитый голос.

— Я ничего не получал!

— Как так, не получали?

— Так, не получал.

— Потрудитесь явиться сегодня в шесть вечера.

В военкомате я обратился в справочное, спросив, кто ме­ня вызвал. Там удивились, но после консультаций отправили в комнату, возле которой не было очереди. В комнате меня ждало двое. Один был средних лет, низкорослый, в сталин­ском френче без погон, в точности, как Тамбовцев, и такой же, как он, безликий. Другой был хлыщеватый молодой чело­век в цивильной одежде. Сердце у меня упало. Я был уверен, что мне придется расплачиваться за свое выступление в МГУ. Но я был неправ. Костя Черемухин, мой бывший сосед по Волхонке, где я был по-прежнему прописан, рассказал мне потом, что еще до всех Дудинцевых к нему приходили из КГБ и расспрашивали обо мне.

Оказывается, их интересовал «Факел». Я быстро соображал, что делать. Никаких формальных обязательств от меня не требовали. Хотя я уже был диссидент, я далеко еще не ра­зорвал с системой. Всеобщий страх перед машиной террора еще не прошел, и как раз в эти дни я испытывал страх после моего импровизированного выступления в МГУ, про которое они явно не знали. Памятуя Генин опыт времен войны, когда она увильнула от НКВД, и я решил играть в кошки-мышки, не имея, впрочем, строго определенного плана. Да откуда ему было взяться? Я к этому совершенно не был готов.

С меня взяли расписку о неразглашении. Никаких других обязательств я не давал. Молодой человек Юра Рафальский стал мне позванивать. А тем временем в «Факеле» начался кризис руководства. Володя Шляпников вдруг категорически заявил о желании уйти в отставку. Скоро я догадался, почему он это сделал. Его наверняка стала терроризировать ГБ, как она теперь взялась за меня.

На заседании актива «Факела» одна девушка совершен­но неожиданно предложила мою кандидатуру в председатели вместо Шляпникова. Вероятно, она была доверенным лицом ГБ, так что мой вызов в военкомат преследовал цель не за­вербовать меня, а поставить под контроль.

Теперь я стал замечать в «Факеле» то, на что раньше не обращал внимания. На все заседания правления аккуратно приходил франтоватый Володя Манякин. Считалось, что он рабочий, но где он работал, никто понятия не имел. Рабочим он, однако, не выглядел. В первый же факельский вечер, по­сле того, как я познакомился с Рафальским, Манякин позво­нил в присутствии нескольких человек, произнес знакомый мне добавочный номер Рафальского и стал говорить с ним за­панибрата, называя Юрочкой.

Манякин не проявил ни малейшего признака, который свидетельствовал бы о том, что он знает о моих контактах с Рафальским. Он был штатным сотрудником ГБ, как я по­том убедился, но и ему, видимо, не все доверяли. Может быть, Манякин принадлежал просто к другой мафии?

Во время заседания литсекции, проходившего совершенно хаотично, Саша, юный поэт, вдруг брякнул:

— Я прочту стихи одного поэта!

— Какого? — тотчас спросил Манякин. Я испугался за Са­шу.

— Мандельштама, — нехотя ответил Саша и прочел стихо­творение о Сталине: «Мы живем, под собою не чуя страны...»

Рафальский потребовал список литсекции. Это вовсе не было секретом, как не был тайной организацией и сам «Фа­кел». Любой человек мог узнать его, в том числе и Манякин. Вероятно, Рафальский хотел представить дело, которым он занимался, как трудное, но могло быть и другое. В то неоп­ределенное время борьбы за власть ГБ вполне могла ухва­титься за «Факел» и создать дутое дело.

Моей первой работой во ВНАИЗе было участие в разра­ботке подслушивающей аппаратуры. Использование магнит­ной записи для этой цели началось в СССР сразу после по­явления магнитофонов. Первые советские громоздкие магни­тофоны, записывавшие на стальную проволоку, монтирова­лись в стенки спальных международных вагонов после войны. Потом агенты ГБ получили на вооружение портфели с тяже­лыми аппаратами. Им приходилось носить такие портфели, чтобы записывать разговоры на улице или в ресторанах.

В середине 50-х годов на Западе появились диктофоны, записывающие звук либо на ленту, либо на тонкую прово­локу. ГБ, не имевшая тогда собственной производственной базы, заплатила ВНАИЗу большие деньги за имитацию про­волочных диктофонов. Проблема была в артикуляции, кото­рой занимался еще Солженицын в шарашке. Проволока пе­рекручивалась в процессе перемотки, и звук записывался то на одной ее стороне, то на другой. Из-за этого записанная речь становилась неразборчивой. Проблемой артикуляции за­нимались Лев Пуссет, Вася Кондратьев и Виталий Ральф, ставшие моими друзьями. К ним позже примкнул Лазарь Демиховский.

Подслушивающий диктофон был предназначен только для записи. Микрофон же прятали либо в галстук, либо в запон­ки, либо еще куда-нибудь. Когда агент возвращался, прово­лочку прослушивали на стационарной установке. Мой вклад был очень скромным. Я готовил техдокументацию на уже вы­полненный образец диктофона.

Другой моей работой было участие в разработке перво­го советского видеомагнитофона, который бессовестно, как и диктофон, копировался с западных конструкций, хотя на сей раз по журнальным публикациям. В данном случае мо­делью был американский видеомагнитофон. Никто еще не думал тогда о бытовых коммерческих видео.

Во ВНАИЗе я столкнулся впервые со вторичностью совет­ской техники, которая жила подражаниями Западу. Исклю­чений практически не было. Шло гигантское бессовестное воровство западных идей. Свои же идеи презрительно отбра­сывались неумолимой аргументацией: «Если у американцев нет, и у нас не надо. Они не дураки!»

Эффективность моего пребывания во ВНАИЗе была прак­тически нулевой. Но на меня оно оказало большое профес­сиональное влияние, ибо я впервые соприкоснулся там с электроникой, о чем в СТАНКИНе и слыхом было не слы­хать. Я работал в составе КБ, начальником которого был Алексей Ефимович Смирнов, тот самый, кто на распределе­нии пел, как сирена. Он имел за войну звание Героя Совет­ского Союза и получил свою должность как синекуру, ибо вся реальная работа делалась его заместителями.

В комнате, где я провел два с половиной года, сидело еще два инженера, не считая меня, и четыре чертежницы и копи­ровщицы. Это был мир с напряженной жизнью, главным со­держанием которой было обсуждение новейших сплетен. Не чуждались и политики.