Потом приехали из Витебска Ципа Лагоммер, Миша Со­коловский, Бася Туфрина, и все они были устроены Ис­роликом на Большой Полянке. Никто из них не пожелал жить без лифта, лишь сам реквизитор так и остался в ком­мунальной квартире на пятом этаже, не подумав о том, что настанет время, когда палочку придется сменить на костыли.

Израиль стал деканом технологического факультета Ин­ститута легкой промышленности, но в то же время покупал своему отцу место в московской синагоге. Израиль по натуре был человеком добрым, но капризным. Когда я и одна из мо­их сестер оказались у него в то лето 1940 года на даче в Загорянке, Израиль вначале встретил нас очень приветливо. Но вскоре к нему примчался Исаак: «Ты что, Исролик, спя­тил? Держишь у себя семью врага народа!» Израиль перепу­гался и выгнал нас с дачи, придравшись к пустяку. Непода­леку снимали дачу двоюродный брат матери Макс Шапиро и его жена Эся. Несмотря на то, что Макс был зубным техником в кремлевской больнице, он приютил нас до воз­вращения матери.

Хотя Израиль хотел бы держаться от нас подальше, од­нако, по настоянию Ривы, их домработница Поля осенью и зимой приходила к нам на улицу Веснина и брала меня на целые дни на Полянку, где я ел и спал.

В то же лето нас здорово обокрали. Обстоятельства кра­жи были подозрительными. Помимо дорогих вещей, были похищены мраморные слоники и акварельные краски. Было видно, что действовали непрофессионалы, и, возможно, даже дети. Через некоторое время после возвращения матери из Павлодара следователь пригласил ее в квартиру соседей по дому. Там жили близкие подруги сестер — Розка и Нинка. Они часто бывали у нас, и однажды Розка втянула сестер в мо­шенническую аферу. Они выбивали в кассе гастронома на Смоленской чеки на малые суммы денег и добавляли в них нули. С таким чеком Розка и моя сестра Неля послали млад­шую сестру Тусю в кондитерский отдел за дорогими кон­фетами.

— Девочка, — спросила продавщица, — кто дал тебе чек?

— Розка с Нелькой, — простодушно ответила Туся.

Ее задержали. На обыске у Розки мать узнала многие свои вещи. Улик, впрочем, хватало и без этого. Розка оказалась атаманом банды подростков, совершившей много краж. Мать была вызвана свидетельницей на суд. Там она столкнулась с Розкой, когда ту под охраной вводили в зал заседаний. Роз­ка успела ей шепнуть: «Буня Ефимовна! Если что скажете — плохо будет!» Мать струсила и на суде отказалась от своих показаний.

Что может сравниться с волнующими ароматами детства! Вспомни запах распускающейся зелени, когда вечер­няя прохлада окутывает мягкой пухо­вой пеленой. Пустые, ничего не гово­рящие слова! А есть ли они — эти слова?.. Нет! Благоухание нельзя из­мерить. Оно как бы вне времени и пространства. Эта вечная гармония природы без границ, без вчера и сего­дня... Кто опишет аромат булыжника, водосточной трубы, прохладного пес­ка, старой доски?

Однажды на болгарской выставке в Москве много лет спу­стя я смочил носовой платок в розовом масле, бившем сильно разбавленной струей из фонтанчика. Этот замечательный за­пах держался добрую неделю. Но разве можно его сравнить с запахом душистого табака, росшего в нашем дворе, отго­роженном от всего мира высоким забором!

Солнце, радостное, теплое, чудесное солнце моего детства! Я не помню в детстве пасмурной погоды, не помню серых свинцовых туч, не помню дождей и облаков. И так было в Москве, на даче под Москвой, в Минске, Кисловодске, Калинковичах.

А краски? Если это был красный цвет, то это был дей­ствительно красный цвет. Таких красок я никогда больше не видел.

Во дворе были липы, клен, но, главное, каштаны с вели­колепными душистыми свечами. Зимой 1939 — 1940 годов они вымерзли по всей Москве.

Какая была радость — выбежать утром во двор, залитый ярким летним солнцем, в трусиках, в модной тогда испанке с кисточкой!

Сестры населили двор фантастическими существами. Главным из них был обитатель чердака «Чечкин-Из-Под-Печкин», из-за которого я боялся ходить на чердак. Но в це­лом окружавший меня мир не был враждебным, хотя в нем и случались горести и неприятности.

Больше всех во дворе я боялся Витьку Тимина. Мне еще не было семи лет, а ему шло за семнадцать. Когда вокруг не оказывалось никого из взрослых, Витька Тимин ловил меня, вел к скамейке и приказывал: «Ну-ка, скажи: мясо!» Я, на­верное, выговаривал тогда не «мясо», а «мьясо» к большому удовольствию Витьки — высокого рыжего парня в очках.

Однажды он подвел меня к луже и задал коварный вопрос: «Правда, что ты моряк?» Не чувствуя подвоха, польщенный, я радостно согласился. «Ну, тогда садись в лужу!» — убеди­тельно посоветовал Витька Тимин. Мне ничего не оставалось, как подтвердить репутацию. Наученный горьким опытом, я, едва завидев Витьку Тимина, старался увильнуть от него.

Когда началась война, он одним из первых ушел на фронт и месяца через два погиб.

Хотя мать была одна, а нас трое, и она не могла баловать нас игрушками и подарками, новогодняя елка в нашем доме чтилась свято. Было и чем убрать ее, потому что от лучших времен оставалось много елочных украшений, которые мы бережно хранили. Все-таки однажды мать сделала сюрприз. Она купила перед самым Новым годом великолепную стек­лянную звезду на верхушку елки. Все мы были очень рады, а сестры побежали за дядей Мишей — просить, чтобы он побыстрей поставил елку.

Дядя Миша, дворник, сколотил деревянный крест, поста­вил в него елку и полез по стремянке ставить в него новую звезду. Мы с напряжением следили за каждым его движением. Примерив хрупкую звезду к елке, дядя Миша вдруг небрежно бросил ее на пол. Звезда вдребезги разбилась. «А я думал, что она железная», — смущенно оправдывался дядя Миша.

Дядя Миша был моим первым жизненным идеалом, полу­богом. Ничего я тогда так не любил, как смотреть на уборку снега, и, если это мне разрешалось, помогать в этом дяде Мише. Широкая дворницкая деревянная лопата и железный длинный скребок были для меня дороже всех сокровищ.

Летом дядя Миша поливал двор. Мы бегали вокруг и дразнили его. Но тот, кто из нас терял при этом осто­рожность, бывал облит с головы до ног. Конечно, мы все это­му очень радовались.

С войны дядя Миша тоже не вернулся. Он погиб в сорок втором. Моим ближайшим другом стал Котик Невзоров, а нашей забавой были оловянные солдатики. Пока мы играли, он сидел на стуле, поджав ногу, а другой болтал в воздухе. У него было узкое лицо и коротко подстриженные волосы. То, что Котик играл со мной, было большим снисхождением, так как он уже учился в школе, а я еще ходил в детский сад. Когда кто-либо приближался к окну, которое было на первом этаже, он ловко поворачивался, чтобы с улицы его не было видно, а на лице его появлялось равнодушное выражение. Но когда ничто не угрожало его репутации, Котик азартно ввя­зывался в игру.

На дворе была весна. Сквозь брусчатку пробивалась не успевшая еще огрубеть нежно-зеленая травка. У забора цвела сирень, а под ней, на грядках, был рассажен душистый табак.

Большую часть времени я проводил в детском саду, ко­торый приносил мне много огорчений, ибо ел я медленно, а в детском саду культивировались обжоры. Детей, быстрее всех съедавших свою порцию, окружали особым почетом.

На прогулку мы ходили по одному и тому же переулку, выходящему на скверик, где теперь находится резиденция американского посла, которая в мемуарной литературе аме­риканских журналистов и дипломатов называется «Спасо». Переулок был вымощен булыжником, который на свежем изломе был очень красив и был для нас вроде драгоценно­го камня. Обломок булыжника считался у нас бесценной находкой.

Самой красивой девочкой в группе была черноволосая ев­рейка Нина Хайкина, а самым отпетым хулиганом — полу­еврей Вовка Морозов, сын уборщицы, от которого я впер­вые услышал слово «жид». «Жид, жид, по веревочке бежит!» — твердил Вовка, и, быть может, это было едва ли не един­ственное проявление антисемитизма, которое я тогда был способен заметить.