Я уехал на месяц в Меленки, и среди прочих книг мне попалась «Туманность Андромеды» известного писателя Ива­на Ефремова. Эта социальная утопия меня поразила. Ефремов был человеком очень одаренным, но, только что перечитав

Толстого, я не мог не восстать против явного антигуманизма и ницшеанства Ефремова. Я решил написать ему письмо. Это был мой первый опыт полемики такого рода. Перечитывая черновик письма, я поражаюсь тем, насколько во мне была сильна анархистская закваска, которую я тогда не осознавал.

«Старые средневековые утопии подчас отпугивают нас от­того, что, во-первых, в них подавлялась свобода личности, а, во-вторых, подавленные невежеством своего времени, авто­ры не имели понятия о величайшей радости жизни — радости творчества. Близки к вам Кропоткин, Реклю, Беллами, но они были, если не сказать, врагами научно-технического прогрес­са, то уж во всяком случае не понимали путей его развития, полагая, что он может осуществляться свободными община­ми. Но и они уже бросили вызов дифференциации труда, как отупляющей человеческое сознание, превращающей его в придаток машины. Они мечтали о духовно могучем, разносто­ронне развитом человеке.

Ваша же утопия является синтезом стремлений и мечта­ний наиболее духовно развитой части нашего общества, которая знает, что если только нашу планету не постигнет катастрофа, подобная той, которая постигла Зирду, какие бы трудности, какие бы извилистые дороги ни вели в будущее, научно-технический прогресс является неотъемлемой частью нашей цивилизации, а он неизбежно требует максимальной централизации экономики, правда, со всеми вытекающими от­сюда опасностями.

Не могу сказать, что я полностью согласен со всеми Ва­шими положениями. Кое-что мне не ясно.

Прежде всего, я не думаю, что воспитание ребенка в кол­лективе, пусть даже в самом идеальном случае, не отразит­ся на его эмоциональном развитии отрицательным образом. Ослабление, вернее, унитожение родительской любви и люб­ви к родителям, если бы даже оно и стало возможным, обед­нило бы людей и, вероятно, высвободив их духовные силы в другом направлении, внесло бы в отношения между людьми известную сухость. Вспомните, что люди, не имевшие никогда детей, в большинстве случаев более эгоистичны. Я уже не го­ворю о том, что рассматриваю этот вопрос отвлеченно, ибо воспитание ребенка в «коллективе» в неправильно устроен­ном обществе привело бы к гибельным результатам.

Во-вторых, неясно, как мыслите Вы отношения между полами. Если я правильно понял Вашу мысль, то Вы видите в будущем свободно объединяющихся мужчин и женщин, при­чем длительность каждого объединения будет зависеть только от силы взаимной привязанности и ни от чего больше. Если это так, то с этим вполне можно согласиться, так как фак­тически даже в настоящее время из-за того, что семья по большей части потеряла свой экономический характер, мы, видимо, находимся не меньше, чем на полпути к «эпохе Кольца».

В-третьих, весьма противоречиво Ваше отношение к изо­бразительному искусству. С одной стороны, Вы говорите о действительно важнейшем долге искусства «развивать эмо­циональную сторону человека», говорите о «предварительной настройке — музыкой, красками, формой», приводите велико­лепное, более того — грандиозное описание музыкально­живописной композиции «Синей симфонии», а с другой сто­роны, пишете, что «...быть выраженным отвлеченно искусство не может, кроме музыки...» Это крайне противоречиво. Опи­сание симфонии, как Вы ее даете, является мечтой поколений художников-абстракционистов, которые стремятся к динами­зации цветовых отношений.

Достаточно вспомнить существование в России общества супрематистов во главе с Малевичем. Разве не дают эмоцио­нальную настройку строгие, но изящные композиции Монд­риана, которые вносят в ощущение зрителя высокое и бла­городное чувство гармонии? Недаром Мондриана называют отцом современной архитектуры. Буйные краски на полот­нах Кандинского не вызывают разве неодолимого движения и стремления в бесконечность? А загадочно-волшебные и детски наивные, бесконечные в своем многообразии работы Пауля Клее?

А если взять отвлеченную скульптуру, то мы увидим, как Архипенко, Габо, Бранкузи и другие выражают внутреннюю сущность огромного разнообразия форм, уча нас находить красоту пропорций в сочетании элементарных объемов, кра­соту внутренних ритмов материи. Вы так сильно и ярко описываете непонятные для осмысления картины далеких миров: эти цилиндры и конусы, перемежающиеся в быстром вихре, — именно поэтому Вы, как никто другой, должны по­нимать, например, Габо и Бранкузи.

Я уже не говорю о том, что отвлеченное искусство яв­ляется матерью прикладного искусства и плохой уровень оформления промышленных изделий и т.п. является не чем иным, как отсутствием культуры абстрактного искусства. На­родный орнамент, красивая одежда, умение оформить интерь­ер — все это объекты абстрактного искусства. Разумеется, изобразительное искусство и прошлого, и настоящего, и бу­дущего — это не только абстрактное искусство»[30].

Ефремов ответил длинным письмом:

«Абрамцево, 6.09.59 Многоуважаемый товарищ Агурский!

Благодарю Вас за интересное письмо. Ваши определения мне очень нравятся. Они в чем-то точнее моих — вероятно, Вы более склонны к абстрактному мышлению, чем я.

Ваше несогласие с отдельными положениями моего рома­на звучит убедительно. Однако, хотя я отнюдь не считаю себя обязательно правым и не собираюсь (как это принято в наше время) «брать патент» на монополию суждений о будущем, все же останусь при своих. Позвольте возразить Вам — не для обя­зательного установления правоты — просто для уточнения мо­ей позиции.

О семье. Я мыслю будущие отношения между полами, как и Вы, только на почве взаимной привязанности, любви, стра­сти и ни на чем более. В самом деле, если неминуемо долж­но быть утрачено значение семьи как экономической ячейки общества, то какие же другие связи остаются? Вы скажете — воспитание детей! Но ведь Вы возражаете мне с современных позиций, высказывая опасение (и полностью обоснованное!) за общественное воспитание в плохо устроенном обществе. Но разве я имею в виду плохо устроенное? А в хорошо уст­роенном кто же предпочтет индивидуальное кустарничанье с неумелым воспитанием, недостаточным досмотром (надо же самим работать, расти и развлекаться), постоянными поме­хами взрослым и ребятам (обоюдно) — воспитанию в подо­бранных по возрасту группах, в специальных хороших местах, людьми специально подготовленными и любящими?

Мне кажется, что родительская любовь к своему един­ственному (или нескольким — все равно) детищу основана только на чувстве собственности, ощущении враждебности мира и переоценке, гипертрофировании своих собственных родительских чувств. Кстати, умеренность нужна и в роди­тельской любви, как во всем остальном! Вы же говорите об уничтожении родительской любви. Почему? Разве только по­тому, что ребенок не Ваш, Вы обязательно должны любить его меньше? Проявляйте родительскую любовь не к одно­му, двум, трем, Вашим собственным, а хоть к целой сотне! Приходилось ли Вам бывать в окружении многих, хорошо воспитанных, очаровательных ребят, относившихся к Вам с полным доверием? Ведь это ни с чем не сравнимое чувство, право, ничем не мельче пресловутой родительской любви!

А Макаренко? Мне кажется, что, вопреки Вам, рассредо­точение родительской любви приведет не к сухости отноше­ний людей между собою, а, наоборот, к гораздо большей мягкости, меньшему эгоизму. Вы говорите о людях, не имев­ших ребят, как об эгоистах. Но ведь Вы и думаете об эгоис­тах, потому и не имевших ребят, что они такие. А неэгоисты, с ребятами или без ребят — любят детей и отлично воспи­тывают чужих детей или работают в детских домах и т. п.