Я уж не говорю, что дети редко бывают созвучны своим родителям, редко существует настоящая дружба между теми и другими. И это не только от другого времени развития, но и потому, что по законам генетики (которые мало кто себе ясно представляет) мы не являемся фактически родителями своих детей, а лишь спусковым крючком в общем ряду кол­лективного отца и коллективной матери, составляющих на­следственную линию. Это очень важно — потому дети чаще непохожи на нас, чем похожи, особенно, когда взрослеют, потому не бывает гениального потомства у гениев...

Поэтому с детьми, когда их немного, — «собственных», ма­ло шансов, что Вы получите маленькое существо, соответ­ствующее Вашим думам и чувствам, но Вы всегда сможете найти такое в большом количестве ребят. И Ваша родитель­ская любовь часто адресована в пустоту, потому, что нет настоящего духовного контакта с маленьким, но чужим по душе Вам существом, — только уж старательное замазывание истины, так свойственное человеку и помогающее ему жить, спасает...

Об искусстве. Мне очень понравилась Ваша мысль, что отвлеченное искусство — мать прикладного. Я как-то не думал об этом, а ведь Вы совершенно правы! Но абстрактная живо­пись и скульптура как путь годятся, как цель — не годят­ся. Абстрагируя, мы теряем богатство сложнейшей формы, которая только потому может жить в статическом произ­ведении, что она сложна. Абстрагируя цвет и свет в живо­писи, мы забываем о том, что живописное произведение — застывший момент, а не движение. Вот почему в музыке, где характерно движение и развитие, абстракция могуча, живет и будет жить. Прибавив сюда движение цвета и света вооб­ще, мы расширим музыкальную форму и в этом цветовая абстракция движущаяся и развивающаяся — становится на равных правах со звуком. Но в застывшем полотне — это узкая дорожка!

Я не отрицаю абстрактной живописи и скульптуры вообще — это было бы глупо и невежественно. Но я считаю, что это лишь один из путей, особая методика живописи и скульпту­ры, очень обогащающая выразительность этих искусств, но не цель. Только путь и средство, которое неизбежно пройде! на очередном повороте спирали, когда развитие искусства поднимется на следующую ступень.

Отставание искусства от науки нельзя отрицать. Вы нс случайно ссылаетесь на Грецию, на Египет или даже скаль­ные росписи неолита. Тогда отставание не имело места, скорее даже опережение искусством науки. Но теперь разве Вы не видите громадную разницу в темпах развития науки и искусства уже сейчас, а в будущем, до того, как серьезно возьмутся за человека, а не только за технический прогресс — так еще большую!

Последнее — историзм мышления и сравнений в романе. Отчасти это вызвано технической необходимостью — дать чи­тателю сравнение с нашим временем, но не общепринятым путем пробуждения спящего невежды, а из того, будущего, времени. Я считаю себя вправе так делать, потому, что уве­рен в диалектичное™ мышления человека будущего. Диа­лектическое же мышление — высшая ступень по сравнению с математической логикой — обязательно включает в себя рас­смотрение развития явления во времени, историчность про­цесса.

Может быть, потому, что я — историк культуры, земли и жизни, духовно развившийся на этой пище, я не могу пред­ставить человека (мыслящего, конечно!), который бы не обладал постоянным историческим представлением о мире и жизни. Поскольку о будущем мы все имеем довольно смутные представления, большинство наших исторических сравнений черпается из прошлого — той культуры, что более близка по складу. Человек без исторического аспекта представляется мне безродным и беспочвенным, как эпифитное растение, — без корней. А для диалектика это и вовсе недопустимо. Вот почему меня удивило Ваше утверждение об отсутствии посто­янного обращения к прошлому у современных людей (да что современных — Вы пишете — людей вообще, что уж, простите, совершенно неверно!).

Я вполне допускаю, что в художественном выполнении ро­мана я просто не сумел показать убедительно этот посто­янный исторический анализ людей будущего. Вероятно, это так и есть, раз Вы обратили на это внимание. Но Ваше ут­верждение о мнимом отсутствии ретроспективного анализа у человека вообще и тем более в будущем — мне представляет­ся и фактически, и методологически неверным.

Вот как будто все основное, что Вы затронули в своем письме.

Извините за беспорядочность изложения — пишу на ма­шинке смаху, на отработку положений не остается времени, но мне думается, что Вы поймете и недосказанное и ска­занное не вполне отчетливо.

Как видите, Ваше интересное письмо заставило меня «рас­качаться» на целый рассказ.

С приветом и лучшими пожеланиями: (И.А.Ефремов)»

От моего второго письма Ефремову у меня сохранились лишь отрывки.

«Я не могу не предъявить Вам крайне серьезного, на мой взгляд, обвинения в том, что герои Ваши не люди, а боги, что Вы культивируете сверхчеловека. Вы отталкиваете от себя все, что не обладает исключительной силой разума, мышц и воли. Все остальное не имеет у вас права на существование. Таков именно вывод из Ваших книг, если только я не оши­баюсь.

Не буду голословным. Скажите, кто мог бежать из еги­петского рабства? Только те, кто разумом, силой воли не уступали Пандиону, Кидого и Кави. Только они и имели пра­во быть Вашими героями. Возьмите Усольцева — это сверх­человек, прекрасный, отважный. Если бы его не было, не было бы и Вашего рассказа. Или моряки, бежавшие на ветхом паруснике из Норвегии: да ведь будь там кто-нибудь, усту­павший им, скажем, физической силой, он бы немедля погиб.

Что же плохого в том, что вы избираете героями таких прекрасных людей? Напротив, скажут, образцы этих людей должны стать идеалом, к которому надо стремиться. А плохое, как мне кажется, все в том же негласном выводе, что более слабый, менее умный, менее красивый не имеет права на существование и является как бы черной костью. Такая точка зрения, вообще говоря, очень соблазнительна. Прези­рать глупость, слабость, уродство — это очень легкий путь. Однако к чему же может привести это на практике?»

Ефремов ответил и на это письмо, из которого стало ясно, что он убежденный евгеник. Он снабдил меня даже списком соответствующей литературы.

«Абрамцево (под Москвой), 27.10.59

Многоуважаемый товарищ Агурский!

(по-прежнему Вы держите в секрете Ваше имя-отчество...)

Ваше письмо с защитой нищих духом удивило меня сво­им страстным взрывом чувств за малых сих. Сначала мне показалось, что Вы кругом неправы, но подумав, я решил, что это не так и есть, пожалуй, тысячелетняя мудрость, точнее сказать — библейская, в этом. Но лишь в одном аспекте. В том, что никому не может быть дано право презирать с высо­ты своего Эвереста кого бы то ни было.

Есть народ и есть философия, которая прямо формулирует заповедь: «принимай своего ближнего там, где он есть, таким, каков он есть, и помогай ему возвыситься». Это основная за­поведь йоги — древнеиндийской религиозной философии (не только йоги, известной у нас, — то лишь методы психо­физиологии). Так вот, человек, как только получил разум, сразу же отточил этим разумом чувства, и они стали вечным противовесом жестокому соревнованию в жизненной борьбе за существование.

Поэтому я верю, что человек не потонет в жестокости и холодности и как-то спокоен за человечество. На потухание солнц и галактик мне, извините, наплевать: пройдут миллио­ны лет, и за это время мы так подчиним себе природу, что запустим и закрутим новые галактики, ежели понадобится.

Но вот другая сторона разума, именно та, которой опасаетесь и Вы — презрение к малым сим. В этом отстаивании абсолютности индивидуальных взглядов, в подавлении несо­гласных, в устранении тех, кто считается неполноценными — корни самого страшного порождения нашей цивилизации — фашизма. Это — главная опасность современности, ибо он живуч и возрождается в новых, подчас неожиданных обличь­ях. Однако, думаю, что мир получил уже хороший урок веч­ного позора фашизма и теперь люди станут осторожнее не только с Ницше, но и с Джеком Лондоном. Вот в этом ас­пекте Вы правы, в опасении, что прекрасные герои отвлекут наши мысли от обычных людей и обычной жизни, а отсюда уже перебросится мост к абсолютности фашистского типа.