Я не мог остаться в стороне, будучи глубоко потрясен мюнхенскими событиями. С самого начала я почувствовал следы грубой провокации. Кто-то был заинтересован в этой демонстрации! Я хорошо знал, как и всякий советский че­ловек, что если власти хотят что-то предотвратить, они хоро­шо знают, как это надо делать. Начиная с Лихова переулка до Самотечной площади на Садовое кольцо были согнаны сотни милиционеров, преимущественно старшие офицеры. Однако они умышленно не закрыли подход к посольству, что было сделать — раз плюнуть: поставить преграду и все. Но этого-то сделано как раз и не было!

Около Лихова я встретил Володю и Машу Слепаков и других. Плечом к плечу мы пошли в сторону посольства. Ми­лиция нам не мешала. Правда, навстречу нам выскочил пол­ковник и притворно закричал: «Куда вы идете?» Не говоря ни слова, мы обошли его с двух сторон. Через несколько минут около посольства собралось около сотни человек. Нас явно заманивали, но почему-то прямо к посольству. Как только набралось достаточное количество демонстран­тов, нас немедленно окружили. Около посольства, несколь­ко вдали от всех, стоял пожилой человечек в штатском, ко­торый вдруг дал сигнал рукой, и, как по мановению вол­шебной палочки, откуда ни возьмись подъехали автобусы. Тот же человечек показал рукой на Виктора Перельмана, милиционеры выхватили его из толпы первого и, разорвав на нем плащ и вывернув руки, запихнули в автобус, после че­го принялись запихивать остальных. Я сам направился к ав­тобусу, не сопротивляясь. Вдруг меня толкнул в спину мили­ционер.

— Я иду сам, — объяснил я.

— Ах, ты сам! — заорал милиционер и принялся толкать меня в спину еще сильнее.

Александр Яковлевич Лернер кричал из автобуса:

— Они ответят за все!

Нас повезли в район метро Сокол, в отделение милиции, которое уже было знакомо ветеранам. Там нас загнали в ком­нату с железными койками без матрасов. Лидерство немед­ленно захватил Белоцерковский. Как Ленин на броневик, он влез на койку и стал вслух сочинять письмо протеста, крас­ной нитью которого было желание вернуться на истори­ческую родину предков. Не отставал от него и Перельман. Нас стали вызывать по двое. Меня позвали с Перельманом. Хотя каждого из нас допрашивал отдельный следователь, все происходило в общей комнате. В углу молча сидел полковник милиции, а сзади стоял огромный брюхач в штатском, явно большой чин. Перельман принялся жаловаться на побои и ра­зорванный плащ. Следователи начисто отрицали все!

— Это вы сами порвали.

Я озлобился.

— Я это видел сам. Хватит морочить голову. Я внимательно за всем наблюдал и вижу, что вы сами» были заинтересованы в демонстрации. Не хотели бы, так ее бы и не было.

Молчавший полковник взорвался:

— Но мы же предупреждали, чтобы вы не шли!

Вмешался брюхач:

— Хватит разводить здесь философию. Времени нет!

Уходя из отделения, я узнал, что в соседней комнате на­ходился задержанный вместе со всеми Сахаров. Через два месяца многие из демонстрантов уехали. Уехал и Белоцерковский, историческая родина предков которого оказалась не в Израиле, а в Мюнхене, на радио «Свобода».

Через месяц после демонстрации ко мне явился участко­вый, чтобы выяснить где я работаю. Я объяснил то же, что и следователям после демонстрации: внештатный референт. Недели через две меня вызвал инспектор Черемушкинского отделения милиции, который занес все сведения о моей работе и источниках заработка в протокол. Вскоре снова явился участковый и на сей раз ультимативно потребовал, чтобы я устроился на работу. В противном случае, сказал он, против меня будут приняты меры как против тунеядца. Он требовал от меня, чтобы я устроился именно в ВИНИТИ. Я объяснил, что там нет штатных референтов. По правде говоря, я работал там незаконно, так как по положению ВИНИТИ могло давать переводы только уже работающим или же пенсионерам. Тогда участковый сказал, что милиция сама обратится в ВИНИТИ, чтобы меня трудоустроили. Я сказал, что если они это сделают, то я сразу потеряю там работу.

Надо было что-то срочно предпринимать. В юридической консультации профсоюзов меня ознакомили с инструкцией, согласно которой внештатная работа сохраняет право на тру­довой стаж, и этот статус является законным. Уже во время демонстрации я стал догадываться, что существует конфликт между милицией и ГБ, и что, вероятно, милиция и спрово­цировала демонстрацию, чтобы показать, что ГБ распустило евреев. Исходя из этого предположения, я написал жалобу в милицию с копией в ГБ в расчете вызвать их столкновение, если действительно такой конфликт имеется. Если же его нет, я ничего не терял. Я, в частности, писал:

«Мне трудно поверить, что в моем случае намеренно стре­мятся создать конфликтную ситуацию, к которой я лично не стремился до сих пор по целому ряду причин. Я был бы рад убедиться, что возникшая ситуация является плодом недора­зумения, ибо, если она будет развиваться и далее, она сможет только принести вред, а не пользу интересам государства, которое призвано защищать как МВД, так и КГБ».

Отослав письмо, я позвонил в отделение милиции. Началь­ник мне сказал, что действует по команде свыше и что он еще раз проверит дело, но если снова получит команду, то цере­мониться со мной не станет.

В это время начались необычайные вещи, наэлектризовав­шие отказников. Человек пятнадцать, в том числе и меня, вызвали в ОВИР. Я уже не ждал разрешения и готовился к длительному ожиданию.

22 ноября меня принял человек с вкрадчивыми вежливыми манерами. Это и был легендарный Леонтий Кузьмич, кото­рого одни считали полковником ГБ, а другие генералом. С ним вместе с кабинете был заместитель начальника Москов­ского ОВИРа майор Золотухин, который молчал.

Кузьмич назначил день, когда комиссия ОВИРа вынесет решение по моему делу; по его мнению, решение будет по­ложительное, ибо, как он объяснил, есть понимание того, что к настоящим секретам я доступа не имел. Примерно в таком же духе Кузьмич говорил и с другими. Не всем он обещал немедленное решение, но и в таких случаях обещал внести ясность.

Дальше началось и вовсе уж непонятное. 25 ноября мне позвонил заместитель начальника районного отделения мили­ции и исключительно дружелюбно попросил извинения:

— Наши товарищи допустили ошибку. Вы же работаете внештатным референтом? Ну и прекрасно! Имеете право на стаж? Замечательно! Работайте на здоровье! Вы приносите обществу пользу. Живите спокойно и не беспокойтесь.

Но это было не все. 28 ноября раздался звонок из ГБ. Сотрудник, назвавшийся Александровым, сердито спросил меня, почему я обратился с моим письмом также и в ГБ.

— Я полагал, — соврал я (на самом-то деле я полагал об­ратное), — что между действиями милиции и КГБ есть неко­торая связь...

— Никакой такой связи нет, — отрезал «Александров», — и впредь на неправильные действия милиции следует жаловать­ся в прокуратуру. Нам бы очень не хотелось с вами встре­чаться.

Происходила схватка между ГБ и милицией. На самом де­ле число участников схватки было больше.

Я со дня на день ждал разрешения. 7 декабря я явился в ОВИР. Комната, куда меня вызвали, была полна старшими офицерами МВД. Хозяином был генерал-лейтенант Сорочкин. Золотухин был, а вот Кузьмича не было... Вообще не бы­ло людей в штатском. Сорочкин не церемонился:

— Комиссия, рассмотрев ваше дело, решила вам отказать...

— Простите, но неделю назад в этой же комнате мне было сказано, что я скорее всего получу разрешение...

— Кто вам это сказал?!

— Как кто? На вашем месте сидел человек вместе с това­рищем Золотухиным.

— Никого здесь не было!!!

Золотухин молчал.

— Как так не было?

— Ничего нам об этом не известно! — твердо сказал Сорочкин.

— А если, спустя некоторое время, на ваше место сядет кто-нибудь и скажет, что вас здесь не было? — разозлился я.

Высшие офицеры заволновались:

— Прекратите такой тон!

— Я вас не просил о разрешении. Зачем меня нужно было выводить из равновесия и внушать надежды?