Ладо надо было похоронить, и они поехали в город — и Нико, и Сандро, и Вано, только освободившийся от солдатчины, и Датико, который ни на шаг не отходил от Захария. Знакомый по прошлогоднему приезду в Тифлис Михо Бочоридзе посоветовал пойти в Метехи. Может быть, отцу, священнику, отдадут тело Ладо.

Они поехали в Метехи.

К смотрителю тюрьмы Милову Захария и Нико впустили через час.

Милов сидел за столом и что-то писал.

Увидев священника, Милов привстал, показал рукой на кресло.

— Прошу садиться. Слушаю вас.

Нико назвал отца и себя, сказал по-русски, что отец и он покорнейше просят выдать им тело убитого Владимира Кецховели для предания земле по христианскому обряду.

Милов снова привстал и, глядя на Захария, сказал:

— Я искренне соболезную вам в вашем горе. Я сам отец, я весьма понимаю вас.

Нико перевел, и Захарий облегченно вздохнул.

— Но, — продолжал Милов, сочувственно посматривая на священника, — я вынужден отказать вам. Ваш сын содержался в тюрьме как политический преступник.

— Спроси у него, — сказал Захарий, — разве Ладо все еще заключенный? Разве после того, как его убили, он не обрел свободу и не стал просто моим сыном?

Милов выслушал вопрос и наклонил голову.

— Ваш отец прав как христианин. Однако именно он, служитель культа, должен понять, что все мы должны руководствоваться не личными интересами, а, в первую очередь, благом общества, государства.

— Государству не будет нанесен вред, если я предам прах сына земле, — сказал Захарий.

— Я буду откровенен, — сказал Милов, — нам известно, что похороны вашего сына будут превращены в политическую демонстрацию. Могут быть беспорядки, новые жертвы…

— Мы увезем его в село Тквиави и похороним рядом с матерью, — сказал Захарий. — Вы говорите, что вы сами отец. Представьте себе, что ваш сын…

— Мой сын? — Милов вдруг вскочил, подбежал к двери, вернулся к столу и, сцепив пальцы до белизны, быстро проговорил: — Мой сын? А вы знаете, что делал ваш сын? С того часа, как он поступил в тюрьму, у нас не было ни одного спокойного дня. Он пел песни, он смеялся, он был вожаком буйств и демонстраций политических арестантов, он потребовал, чтобы с окон были сняты щиты, он разбил табуреткой все стекла, он…

У Милова тряслись губы, он рухнул в кресло и посмотрел на священника глазами затравленного зверя.

— Видит бог, я не хотел его смерти, — сказал он, — поверьте мне, батюшка.

— Если он верит в бога, — сурово произнес Захарий, — пусть отдаст мне сына. Спроси его, Нико, он верит в бога?

Он встал. Милов посмотрел на стоптанные сапоги священника, потер рукой лоб и процедил сквозь зубы:

— Служителю культа негоже задавать мне такой вопрос. Все мы служим богу и государю-императору.

— Скажи ему, что он врет. Он не верит в бога. Пойдем, Нико.

Солдат, дожидавшийся в приемной, повел их темными коридорами и вывел на тюремный двор. Не успели они пройти несколько шагов, как во всех окнах, закрытых решетками, появились лица заключенных. Из одного окна высунулась рука с платком. Кто-то закричал:

— Ладо-о-о!..

Рев прокатился по двору, какой-то офицер догнал их и крикнул:

— Не останавливаться!

Нико помахал арестантам рукой. Захарий втянул голову в плечи и заторопился к воротам. По двору забегали офицеры и солдаты охраны.

Захарий и Нико стали спускаться по узенькой улочке к мосту, навстречу им бежали Сандро, Вано и Давид, а сверху со скалы из стен тюремного замка все несся протяжный крик:

— О-о-о-о…

Когда они подошли к мечети, Захарий оглянулся на стены тюрьмы и спросил:

— Где сидел Ладо?

— Во-он там, на втором этаже, — показал рукой Нико.

Захарий долго смотрел на темное зарешеченное окно, потом опустил голову и пошел вперед.

Они доехали на конке до Эриванской площади. Давид повел их по Сололакской улице до Лабораторной, на которой помещалась канцелярия тифлисского губернатора. Толстый, красноносый, довольный жизнью и собой офицер сказал, что им лучше обратиться в канцелярию. В канцелярии засуетились, пропустили их в кабинет самого полицмейстера, который басом произнес: «Только к губернатору. К самому губернатору». Губернатор их не принял, передав, чтобы они обратились к начальнику жандармского управления. Из канцелярии полковника их отправили в губернское управление. В губернском управлении очень вежливый молодой человек сказал, что им надлежит написать заявление и явиться за ответом на другой день утром. Нико написал заявление, а Захарий подписал его. Они переночевали на квартире Джугели, и когда пришли в губернское управление, вежливый молодой чиновник объявил им: начальник управления очень огорчен, что не может исполнить просьбу священника, дело в том, что тело уже похоронено, а извлечь его из могилы, разумеется, невозможно. Сандро стал кричать, что их обманывают. Пусть покажут могилу. Чиновник сказал, что за разрешением надо пойти в жандармское управление. Они пошли в жандармское управление. Им попался в дверях смуглый худощавый ротмистр. Нико стал объяснять, что им нужно. Ротмистр окинул быстрым взглядом Захария и Сандро, нахмурился и объяснил, к кому им надо пройти. Нужный им человек оказался тем, с кем они говорили вчера, и он сказал, что могилу им покажут. Им дали казака в сопровождение, и они пошли через город, и долго шли под солнцем, пока не дошли до военного кладбища, обнесенного колючей проволокой, и там могильщик показал им свежую могилу с деревянным крестом, на котором была сделана надпись по-русски: «Владимир Захарьевич Кецховели. Умер 17 августа 1903 г.»

Сандро встал на колени и поцеловал могильный холм. Нико тоже. Давид и Вано заплакали.

Захарий посмотрел на колючую проволоку, обжимавшую кладбище.

— А рядом кто похоронен? — спросил он у Нико.

— Солдат какой-то.

Захарий подумал, что может быть здесь, на этом кладбище, будет лежать и тот солдат, который убил Ладо.

Он вдруг засомневался и спросил у могильщика, когда похоронили Ладо, могильщик ответил, что тело привезли из тюрьмы этой ночью и два солдата помогли ему вырыть могилу.

Казак вывел их с кладбища. Захарий посмотрел на город, покрытый жаркой пыльной хмарью, и тихо сказал:

— Будьте вы прокляты пред всеми скотами и пред всеми зверями, будете вы ходить на чреве вашем и будете есть прах во все дни жизни вашей!

Казак ушел. Они зашли в духан, чтобы поесть и выпить вина за упокой души Ладо, и взяли с собой могильщика. Сандро достал полученные им письма Ладо, которые он решил передать в комитет, и стал читать вслух последнее письмо.

Захарий сидел молча, потом поднял голову и посмотрел на сыновей.

— Только обрекая себя, можно добиться в наших условиях человеческого отношения со стороны тех, кто захватил в свои руки нашу судьбу… — читал Сандро. — «Терпи» — говоришь ты. Терпение — хорошее дело, достоинство человека. Однако там, где дело касается человеческого достоинства, прав и чувств, терпение — это либо трусость, либо несознательность, во всяком случае — позор и разложение человеческого характера. Жизнь дорога, всем хочется жить. Но если надругаются над твоей святыней, попирают ногами и душу твою и всякое человеческое достоинство, на что тогда или душа или жизнь?! «Сила соломинку ломит»… Нет, душа моя, не сила ломит соломинку, а только лишь истина ломит соломинку, равняет горы и долы. И если сегодня истину попирают свиньи, если они торжествуют и самодовольно похрюкивают, если рыла у них вымазаны кровью правды и справедливости и они орут во все горло: «Мы победили! Нет больше солнца! Да здравствует хлев и стойло!» — не верьте этому. Победа не на их стороне. Они могут одержать победу над Ладо, Петром, Иваном, но одержать победу над истиной свинье не дано, и не к лицу отдельному человеку, если он прежде всего человек, падать ниц и поклоняться свинье, потому что она сильнее Ладо, Петра и Ивана. Пасть жертвой?.. Что ж, когда необходимо, человек не должен останавливаться и перед жертвой, хотя бы даже грядущее сулило ему славу…