Тогда, осенью 1943 года, Капа, несмотря на свои тридцать лет, был уже величайшим военным репортером, непревзойденным и поныне. Он был бы велик, даже если бы сделал за свою жизнь всего три снимка. «Смерть республиканца» (1936): у деревни Черро Мур, что к северу от Кордовы, продолжает свой бег, ловит выпавшую из рук винтовку уже мертвый испанский боец. «День „D“» (1944): из 106 фотографий высадки в Нормандии, на проклятом «берегу Омаха», лондонская лаборатория загубила 98, но размытое из-за перегрева изображение на уцелевших восьми мистически транслирует предсмертное отчаяние джи-ай в кровавой полосе прибоя. «Шартр, 18 августа 1944 года»: пир победителей, освобожденные от нацизма мещане, как нацисты, глумятся над обритой наголо «немецкой подстилкой». Все войны мира — на этих снимках.

Его книга «Скрытая перспектива», вышедшая в 1947 году, как бы мемуары, а на самом деле — настоящий, отменный роман о любви в той же степени, что и о войне. Если бы не война, Капа не встретил бы в доме английских друзей розововолосую Пинки. Но, подразнив, та же война превратила их роман в пытку на расстоянии: то высадка в Сицилии, то освобождение Парижа срывали их встречи. А если не высадка, то приступ аппендицита у Пинки, робость вояки Капы перед швейцаром, не пускающим их в номер, или его же разудалая фантазия. Обряженная, по его гениальному замыслу, в униформу Пинки, вместо того чтобы контрабандой улететь к нему во Францию, оказалась, заподозренная в шпионаже, в контрразведке.

«Пинки держала руки в карманах. „Через несколько часов ты вернешься на свою войну“. — „Я должен ехать“. — „Должен добыть еще одну смешную историю для своей коллекции“. Я не смог на это ничего ответить, даже под покровом темноты. „Я стала некрасивой. Если ты меня бросишь, я совсем зачахну“».

Чистый Хемингуэй, да? Ну, понятно: Хэм опекал Капу еще в Испании, учил писать. Но диапазон интонаций, которыми владеет Капа, неизмеримо шире. Вот голодный и зачисленный Америкой в «потенциально враждебные иностранцы» венгерский еврей-антифашист Эндре Фридман, alias Капа, находит под дверью конверт: контракт с журналом Collier и чек на полторы штуки. Это же классический зачин нуара: гуляющий сам по себе сыщик получает задание. А похождения Капы с пьяными девицами, его прогулки, как по барам, по судам конвоя, пересекающего Атлантику, — чем не Ивлин Во.

Но главное — не литературный дар Капы, тем более не узнаваемость чужих интонаций в его тексте. Главное — то, что в 1947 году такая книга просто не могла появиться. Она залетела из будущего, в котором станет возможным дистанцироваться от войны.

Вот на базе «летающих крепостей» летчики обучают Капу заумным разновидностям покера, обчищая до нитки. А вот они же возвращаются с задания. «Люк кабины открылся, и то, что осталось от парня, сидевшего в ней, спустили вниз и передали врачам. Он стонал. Два следующих … уже не стонали». С пилотом «вроде бы было все в порядке». «Я подошел поближе, чтобы снять его крупным планом. Внезапно он остановился и закричал: „Вот таких снимков ты и ждал? Фотограф!“» Как не усмотреть влияние Джозефа Хеллера, если бы не одно «но»: Хеллер напишет «Уловку 22» лишь в 1961 году.

Ветераны еще не дописали самые первые романы о войне, и каждый из них был булыжником «окопной правды»: Норман Мейлер, Виктор Некрасов, Джеймс Джонс. А Капа уже травил байки.

Впервые оказавшись на фронте, решил справить нужду на минном поле: час ждал саперов. Первую бомбежку проспал. Только испытал страх и гордость за то, что получил первое ранение, как догадался, что его просто треснуло камнем по спине. Устроил вечеринку в честь Хэма и напоил учителя до того, что тот в тыловом Лондоне разбился на машине. Первый раз прыгнул с парашютом — и до утра проболтался на дереве. Города в этой книге освобождают сдуру-спьяну, а освободив, бегут по девочкам и погребкам.

Но вместе с тем это одна из самых серьезных и страшных книг о войне. Капа не бахвалится своим героизмом: он просто снимал себе и снимал, попутно мутя интриги с редакторами-заказчиками. Так снимал, что не помнил, как доснимался на «берегу Омаха» до такой степени, что рухнул замертво от переутомления. Помнит, как хлынули сверху пух из солдатских курток и кровь: немецкий снаряд срезал верхнюю палубу десантного судна.

Так снимал, что запечатлел «последнего убитого» джи-ай — уже в Германии. «Я вышел на балкон и, стоя в двух ярдах от капрала, навел камеру на его лицо. Щелкнул затвор — моя первая фотография за несколько недель. И последняя фотография, на которой этот мальчик еще жив. Напряженное тело пулеметчика обмякло, и он упал в дверной проем».

Так снимал, что, увидев в газете заголовок «Война в Европе окончена», подумал лишь: «Больше незачем по утрам подниматься с постели».

И все-таки зачем он догонял войну, пока она не догнала его во Вьетнаме и уже не отпустила в мир живых? Соблазнительно увидеть в этой гонке форму патологии, болезнь, жажду смерти. Но для Капы сама фотография была войной: он воевал, снимая. Лишь однажды в книге мелькает слово «ненависть»: «Я ненавижу нацистов и полагаю, что мои фотографии станут хорошей антинацистской пропагандой». Но это — так, это Капа сочиняет челобитную британскому консулу в США: что он еще мог написать.

Но несколько раз ненависть и ярость действительно прорывают поток баек. На похоронах итальянских мальчишек-партизан, сражавшихся, пока «взрослые», теперь лицемерно приветствующие американских солдат, выжидали, чья возьмет. И на испанской границе зимой 1944 года. В Испании он начинал свою военную эпопею, там погибла под гусеницами танка его подруга и компаньон Герда Таро. Республиканцы, дравшиеся за Францию, верили, что с минуты на минуту последует приказ перейти границу и смести Франко. Командование разрешило 150 из них навестить родные деревни: на горных перевалах все они полегли в снегу, как в тире, расстрелянные фалангистами.

Казалось, сколько смертей видел и снимал Капа — пора бы и привыкнуть. Но, когда он пишет об этих смертях, он почти задыхается. Нет, он так и не привык к войне. И догонял ее, чтобы взять реванш и выиграть свою первую войну, которую в 1939 году проиграл в Испании.

Когда мир катится в тартарары, кто-то подталкивает его, кто-то пытается убежать от неизбежного, а кто-то торопится собрать разлетающиеся во все стороны осколки реальности в тщетной надежде остановить падение. В XIX веке маленький француз иностранной крови поставил Европу под ружье. Через сто лет другой маленький француз нефранцузской крови попытался остановить войну. И не громким словом, как это водится у французов, не большими деньгами, не промышленным шпионажем, а самым безобидным вроде бы «оружием» — фотографией.

Парижский банкир Альбер Кан начиная с 1908 года потратил уйму денег и сил на то, чтобы, разослав фотографов по всему миру, получить 72 000 слайдов, изображающих этот самый мир во всем многообразии. И в цвете — что было принципиально важно. Вышедший на рынок за год до начала проекта Кана и запатентованный в 1903-м братьями Люмьер процесс цветной фотосъемки «автохром» пленил разум банкира, который поверил в то, что если люди увидят красоту своей планеты, то откажутся стрелять друг в друга. К 1914 году «Архив планеты» Альбера Кана насчитывал уже десятки тысяч слайдов, но мир и не думал останавливать надвигающийся на него каток Первой мировой. Правда, и Кан тоже не думал останавливаться — он гонял своих посланцев по земному шару целых 22 года, пытаясь поймать то, что уходило в небытие прямо у него на глазах.

Родиться евреем во Франции в 1860 году было не самой лучшей идеей. Но родиться евреем в Эльзасе, который в 1871 году Франция отдала Германии и позор этот оплакивала многие годы, было совсем никуда. Семья Авраама Кана, как и многие иудейские семьи Эльзаса, решила остаться в подданстве Франции и двинулась на Запад. В 16 лет мальчик оказался в Париже, а в 19 обрел новое имя — Альбер. Его отец был скотопродавцем, но Альбер поступает клерком в знаменитый банк братьев Гудшо, а в свободное время готовится сдать экзамены на степень бакалавра искусств, а потом и на диплом юриста. И тут ему в первый раз действительно повезло — его учителем, а затем и ближайшим другом стал молодой выпускник Эколь Нормаль Анри Бергсон. В какой-то степени это была двойная жизнь — стремительная карьера в банковском деле и остроинтеллектуальный круг, в котором будущий миллиардер был принят благожелательно. Позже он скажет, что встречался со всеми замечательными людьми своей эпохи. И он не погрешит против истины, с одним уточнением: со всеми, кого он считал самыми замечательными: Роденом, Эйнштейном, Полем Валери, Анатолем Франсом и, конечно, Бергсоном.