Отступая под сокрушительными ударами врага, немало бойцов брали горсть родной земли, чтобы носить ее на груди как дорогой талисман. Комок земли, поднятый поэтом на ржавом осеннем пути в краю своего детства, став образом того стихотворения, перерос в красноречивый символ.
Я пронесу его сквозь все бои,
Как кровь свою, как помыслы свои.
Моя душа сольется с ним навеки.
Теперь он всю мою судьбу хранит,
Как пепел Клааса, и в сердце мне стучит,
И в снах бурлит, как в половодье ре́ки.
Он поведет меня в моей борьбе.
Пройдет в походах трудная година,
Настанет день, и я верну тебе
Комок земли нетленной, Украина!
(Перевод М. Алигер)
После встречи в Броварах мы не виделись около месяца.
Встретились в Харькове ночью, возле бывшего дома ВУЦИК, который горел, подожженный вражескими бомбами. Пожарники и бойцы старались погасить огонь, высоко в небо взлетали струи из брандспойтов, но здание пылало, освещая небо над городом зловещим заревом.
Не в ту ли ночь я услышал это стихотворение из уст автора? И кажется, только в то мгновение почувствовал вдруг неожиданное облегчение очищения, которое дает трагический сюжет в исполнении подлинного поэта. Будто до этого времени, занятый ежедневными переездами на случайных машинах с одного участка фронта на другой, видел только внешние признаки событий и вот теперь, услышав это полное трагизма стихотворение о тяжкой боли и вере в победу, почувствовал подлинную решимость.
Работая на фронтовом радио, Леонид Первомайский обладал одним преимуществом перед нами, корреспондентами фронтовых газет: у него была трибуна, с которой он имел возможность выступать с произведениями на родном языке. Первомайский писал стихи, сразу же шел к микрофону и читал их, зная, что люди, сидящие у приемников в тревожном ожидании новостей, слушают и его.
Лютая зима 1941—1942 годов стала тяжким испытанием для многих писателей-фронтовиков. Нам, не имеющим личного транспорта и вынужденным все время передвигаться, «голосуя» на заметенных снегом дорогах, тяжело приходилось в продуваемых шинельках и хромовых сапожках. Пожилые, простудившись, застревали в санбатах, лишенные возможности выполнять свои корреспондентские обязанности. Кончилось тем, что кое-кого из них командование вынуждено было отчислить и отрядить в тыл.
Но Первомайский держался. Он оказался неплохим кавалеристом — в тридцатых годах, находясь на Памире, научился ездить верхом. Такой способ передвижения давал возможность остановиться перед случайной хатой или землянкой и согреться, если уж холод слишком донимал.
Но летом Леонид захворал. Вскоре он мне писал:
«…Пугает немного зима (речь идет уже о следующей зиме. — С. Г.), после летней болезни я чувствую себя не вполне здоровым, постоянные переезды очень утомляют меня, — что будет, не знаю, однако дал себе слово без жалоб переносить то, что будет. Вы же знаете мой упорный характер — от своего я не отступлюсь…»
Целый год работал Первомайский для фронтового радио, несмотря на то что враг захватил бо́льшую часть украинской земли и почти не стало слушателей. Но вот уже вся Украина под оккупантами, население было лишено радиоприемников. Теперь фронтовое радио работало с расчетом на партизан.
19 октября 1942 года я получил письмо, в котором Первомайский писал:
«…осточертело мне мое «эфирное» существование, и я теперь с радостью взялся сотрудничать в газете хозяйства, где я пребываю. Все-таки дело писателя печататься».
Поэт находился тогда в 193-й дивизии генерала Лагутина, с которым близко подружился. Из полков и батальонов этой дивизии Первомайский прислал немало прекрасных стихов на свое фронтовое радио и во фронтовые и армейские газеты. На его корреспонденции, наверное, обратили внимание в Москве — из редакции «Правды» прибыла телеграмма на имя Первомайского с предложением писать для этой газеты.
Он очень обрадовался такому предложению, как писатель, уже обладавший огромным материалом, не вмещавшимся в размеры текущих заметок и корреспонденции для фронтовой прессы.
То, что он написал для «Правды» на протяжении войны, требует специального исследования. Скажу лишь, что в своих корреспонденциях он никогда не ограничивался информативным пересказом событий и умел, описывая даже подлинных людей в подлинных ситуациях, подниматься до уровня художественного обобщения. Первомайский и в очерке всегда оставался мастером и точно так же, как и в поэтических произведениях, написанных как бы на злобу дня, никогда не опускался до уровня так называемых «газетных стихов». Его произведения всегда были поэзией, а очерки — художественными произведениями, и его пример, как мне кажется, может внести ясность в наши дискуссии о проблемах публицистической и очерковой литературы, которые то и дело возникают, сколько себя помню.
Кстати, должен сказать о серьезной ошибке, которую нередко допускают некоторые критики и обозреватели фронтовой публицистики украинских писателей. Для своих обзоров они пользуются только материалами тогдашних украинских газет, которые выходили в тылу, оставляя, как правило, вне всякого внимания работу украинских писателей в центральной русской прессе. Эта работа имела миллионы читателей и довольно большой резонанс. Не учитывать ее — значит обеднять представление читателя о публицистическом творчестве украинских писателей на фронте.
Факт для Первомайского всегда был предметом осмысления. Иногда этот процесс длился долго, — достаточно сказать, что весь сюжет блестящего романа «Дикий мед», осуществленного только через двадцать лет после войны, тоже построен на реальной жизненной ситуации, которую наблюдали все писатели, бывшие на фронте рядом с Первомайским. Мы знали этих людей, были свидетелями несчастной любви прототипов будущих героев романа… Но только Первомайский сумел распознать всю глубину драматического конфликта, который не рассмотрели другие, и дал нам возможность ощутить его философский смысл.
Поздним летом 1942 года война на участке нашего фронта, принявшая позиционный характер, неожиданно снова стала маневренной. Вражеский прорыв на юге вторично и, пожалуй, уже в последний раз вынудил наши армии отступать ускоренными темпами. Фронт превратился в «слоеный пирог», как называли тогда странную смесь наших и вражеских частей.
В этой смертельной бестолковщине, которая творилась на Старобельщине, а вслед за тем и в донских степях, я надолго потерял следы своего друга.
Встретились мы в Сталинграде. Позади широко и медленно плыла Волга, за которую отходить мы уже не имели права, — это понимали все.
Город затаился в ожидании новых зловещих событий, население понемногу эвакуировалось, хотя война снова на какое-то время притихла и над городом только иногда появлялись вражеские разведывательные самолеты.
Вскоре произошла первая массированная бомбардировка, осуществленная полутора тысячами вражеских самолетов одновременно, а уже спустя неделю начались бои на западных окраинах города. Полуразрушенные бомбардировками, с той поры уже не утихавшими ни на миг, дома превращались в крепости. Пришлось и нам перебраться в землянки над Волгой. Там-то Первомайский и прочел мне свои прекрасные стихи «Снег летит» и «Журавли», глубоко меня поразившие. И то, что они столь настойчиво напоминали главный мотив стихотворения «Земля», написанного в первые трагические месяцы войны, свидетельствовало о цельности человеческого характера и глубоком убеждении поэта.
Снег летит и летит. Мы идем по взметенному следу.
Что ни шаг, приближается час, и рожок возвестит —
И другие пойдут в наступленье, и вырвут победу,
И пробьются по нашим могилам сквозь снег, что летит.
(Перевод П. Антокольского)
