Так или иначе, а этот немолодой человек, которому автор приказывает: «Лежи, в свою память вслушивайся, в свои незажившие раны, в живые дела и сомнения…», очень похож на поэта, как и каждый его день, который «прожит недаром — в трудах и заботах. Мерещится снова это гневом, то радостью, то улыбкой».

А разве «иссиня-блестящие камушки», которые собирал на дороге будущий шахтер, спрашивая себя, «будут ли гореть», мы не вправе отождествлять с первыми словесными находками молодого поэта, который, несомненно, тоже ставил себе такой вопрос?

Смятенный страх автора ощущается и в воспоминании юного шахтера про «ночь первую среди чужих людей», меж завтрашних товарищей и соратников, поскольку именно таким было, очевидно, и смятение юного интеллигента, впервые попавшего со своими стихами в литературный круг, который поначалу мог показаться ему чужим, но вскоре оказался кругом «товарищей и соратников». И дальше весь путь — через радости и трудности творческого труда, через отчаяние и счастье побед во время войны, вплоть до гордого признания:

Все это тоже сам Бажан, который лишь выступает в образе своего героя — шахтера. Ведь в том-то и состоит чудо искусства, что хочет того сам автор или нет, а под талантливым пером образ всегда перерастает намерения поэта.

И как это прекрасно, что в полноте своей мудрой зрелости поэт, уже не прячась за прозрачную ширму созданного им образа, откровенно, от своего собственного имени, отвечает на собственный призыв:

1977

Перевод К. Григорьева.

Мы много пережили в борьбе за освобождение родной земли, не раз с глазу на глаз встречались со смертью. На наших руках умирали боевые товарищи, с которыми была связана наша жизнь, вся наша судьба. Мы встречались с картинами чудовищной разрухи и общечеловеческого горя, которое враг причинил многим народам и странам земли… Мы видели разрытые могилы Освенцима, Майданека и Бабьего Яра, и с тех пор эти святые места запечатлелись в наших сердцах, словно кровавые и незаживающие раны.

В первые дни мира казалось, что мы никогда не освободимся от ужаса увиденного и ни за что не забудем пережитого. Но после тяжелых испытаний и кровавых утрат на помощь человеку приходит время: оно лечит раны. Оно медленно отдаляет чудовищные подробности несчастья и оставляет в памяти только общий образ, только затуманенные очертания событий. Понемногу стираются черты изуродованных женщин и детей, и остается только память об ужасе самого явления — Освенцим, Треблинка, Майданек… Возможно, когда-нибудь эти страшные названия уже будут вызывать в представлении наших потомков только ужас, как перед апокалиптической бедой вообще, — они уже не будут понятиями, связанными с горами искалеченных человеческих тел, которыми стали эти места для нас, видевших лагеря смерти… Время затыкает человеку уши, и в стонах миллионов обреченных он слышит уже не отдельные звуки человеческих голосов, а только приглушенный гул встревоженного человеческого моря.

И тогда на бой с временем выходит великая сила — искусство.

Его призвание — будить совесть человечества и тогда, когда пройдут столетия: воспроизводить картины человеческих мук на бумаге или полотне с такой силой, чтобы, сколько будет существовать мир, грядущие поколения реально представляли себе не только масштабы разорения и разбоя, причиненных человечеству фашизмом, а и всю глубину ужаса, которым наполнил он сердце каждого отдельного человека. Это трудная задача не только с профессиональной точки зрения: всякое искусство воспроизведения нелегкая вещь. Оно трудное еще и тем, что художник должен пережить то, что пережили убитые и замученные миллионы, он должен проникнуть в сердца тех, кому пришлось испить горькую чашу до дна.

Но таков удел каждого современного художника. Тот, кто найдет в себе достаточно сил, станет для будущих поколений призывом, стоном нашего поколения и никогда не умрет.

Приходится признать: современное искусство еще этой задачи не выполнило. Некоторые художники мотивируют свою медлительность тем, что, мол, «большое видится на расстоянии» и поэтому, дескать, должно пройти время, нужно отойти от событий, чтобы по-настоящему увидеть их и как следует прочувствовать. Апеллируя ко времени, такие художники пренебрегают основной задачей искусства — бороться с временем, не давать возможности человеку забыть то, что он должен всегда помнить. Другие принимаются выполнять это задание немедленно, даже предупреждая события, как это сделал Дж. Пристли, написав роман о конце войны еще до того, как она на самом деле закончилась. В обоих случаях результат один: избегая болезненной темы, чтобы снова не переживать тяжелых событий, или хватаясь за нее сгоряча, чтобы, чего доброго, не забыть подробностей, мировое искусство пока что только пробует выполнить свою новейшую миссию — напомнить об ужасном прошлом, чтобы избежать в будущем мировых катастроф.

Но вот мы наконец имеем и одну вполне удачную попытку. Это альбом рисунков Зиновия Толкачева «Цветы Освенцима» и «Майданек». Об этих рисунках с увлечением пишут газеты и журналы многих стран.

Произведения Толкачева не иллюстрации к книге кровавых событий, не плакаты с прямым и откровенным призывом. Они — сама жизнь. Эти картины не документы к обвинительному акту, а живые свидетели обвинения. Каждая из них взывает к совести человечества, словно живая жертва, которой еще только угрожает неизбежная смерть.

Толкачев не преувеличивает увиденного и не обращается к натуралистическим подробностям, чтобы произвести более сильное впечатление.

Верность правде реальности — вот молчаливый девиз художника.

Пересказать сюжеты этих картин Толкачева невозможно, ибо о каждом рисунке можно написать большой рассказ. Целый мир открывается за листом бумаги — с мечтой о будущем, с болью за настоящее, со всей глубиной переживаний, на которую только способен человек.

Вот один из рисунков — он называется «Птицы улетели». На рисунке группа подростков за колючей проволокой. Они смотрят в небо, и хотя на картине нет птиц, вы по выражениям лиц этих обреченных детей видите, что улетают птицы и вместе с ними последняя надежда. Птицы… Только им беспрепятственно позволено парить над Освенцимом и Майданеком… Появляясь, они приносили сюда мечту о свободе, воспоминания об огромном мире, который для этих детей перестал существовать с момента, когда их бросили в этот земной ад. Птицы были вестниками свободы, посланцами надежды, и, глядя на них, дети, наверное, не раз чувствовали в сердцах горячий прилив надежды на освобождение…

Но наступила осень, и они улетели. Они подались в теплые края, а дети остались за колючей проволокой, одинокие, голодные, обреченные…

Сколько тоски и боли в застывших движениях несчастных подростков! Сколько взрослого понимания трагической безысходности в детских глазах и прощальных взглядах!

Вот другой рисунок — «Игра в рай». За колючей проволокой, взявшись за руки, дети кружатся, бегают друг за другом. Им лет по десять, но они уже не дети. И только болезненная, лихорадочная фантазия помогает им выдумать маленькое счастье и реально представить его себе.

В этой наивной игре — целый мир, в который с поразительной глубиной проник художник. Страстное стремление обреченного человека к счастью, к свободному мышлению и к свободе вообще — вот идея этого произведения.