— Господи… Что случилось? — испуганно оглянулась Соломаха на девушку.

Галя не ответила. Пальцы судорожно рыскали в сумочке. Она достала два рубля, бросила их на переднее сиденье, стремительно распахнула дверцу и вышла из машины.

— Это за меня и за него, — сказала она и быстро пошла назад.

— Нервы!.. — осуждающе произнесла Соломаха.

— И вправду как-то так получилось… — неуверенно пробурчал Колодий. — Пожалуй, и я останусь… — Он нерешительно взялся за ручку.

— Да что с вами со всеми?! — возмутилась Соломаха. — Ну пусть они… а вы-то ведь взрослый человек!

— Не в том дело, — усмехнулся Колодий. — Раз уж так, заверну в тот хуторок, погляжу, как там в колхозе дела… А вы езжайте, четверть часа до начала заседания у вас еще есть.

— Ну, как хотите, — сказала Соломаха. И когда Колодий вышел, строго приказала: — Поехали!

Галя была уже далеко, и Колодий решил подождать здесь. Отошел от дороги, опустился на привядшую осеннюю траву, обхватил колени руками и застыл. В воздухе уже пахло осенью, небо повисло высоко над головой, настоянное на густой синеве и мягком тепле бабьего лета. Впереди в той же долине виднелся колхозный хутор — длинные коровники с черепичными крышами, а перед ними колодец с высоким журавлем. Недалеко, километра полтора, надо бы и в самом деле зайти, раз уж оказался почти что рядом. Но те двое могли подумать, что и он их оставил и уехал, — этого Колодий не хотел.

Ждать пришлось долго. Колодий сидел не шевелясь, ни о чем определенном не думая. Иногда в памяти возникали обрывки каких-то воспоминаний, а когда подумал о двух своих «башибузуках», с которыми жена теперь дома проходила курс десятилетки, усмехнулся. «Горячие они, задиристые, пожалуй, тоже не стерпели бы, — подумал он. — В меня удались, и сам был такой в их возрасте…»

Когда Галя с Сашуней появились на вершине холма, Колодий быстро поднялся и помахал им шляпой. Они заметили его, остановились, но навстречу не пошли, — как видно, издали не узнали. Припадая на левую ногу, Колодий быстро, чуть ли не бегом, бросился к ним. Сперва ни Галя, ни Сашуня не поняли, почему он здесь, и начали оглядываться — искали глазами машину. Но машины не было, и оба радостно улыбнулись.

— Ну что, достал? — спросил Колодий, увидев в руке Сашуни новенькую крышку трамблера.

— Да вот… — виновато произнес парень и протянул ее Колодию.

— Зачем она мне? — сказал тот.

— А мне зачем? — повертел ее в руках Сашуня. — Я тракторист, у меня магнето.

— Может, кому-то нужна будет, выручишь, — усмехнулся Колодий.

— И то правда, — согласился парень.

Колодий снял пальто и перекинул через руку.

— Ну что, пошли?

— Пошли, — сказала Галя.

И они втроем зашагали по ухабистой проселочной дороге.

1970

Перевод К. Григорьева.

Этот невысокий, худощавенький человечек в плаще, словно сшитом из жести, все время стоял на палубе и смотрел в воду, едва не перевисая всем телом через борт.

— Честно говоря, совесть грызет меня по сей день, — произнес Горбенко, глядя в иллюминатор. — Но я терпеть не могу этаких безвольных иисусиков, отступающих перед малейшим препятствием, вместо того чтобы поднять ногу и переступить через него, как через камушек!

У меня тоже неспокойно шевельнулась совесть, когда я посмотрел на этого человечка. С огромным чемоданом в руке и тяжелым узлом на тщедушных плечах, он прибежал вчера на пристань за минуту до отплытия парохода, а когда, мокрый и запыхавшийся, постучал в нашу каюту, оказалось, что произошло недоразумение — касса продала и ему, и нам билеты на одни и те же места. Человек не возмутился, а только прищелкнул языком, сокрушенно покачал головой, — дескать, ай-ай-ай, — и покорно вышел, приняв чью-то возмутительную ошибку за неотвратимый приговор всемогущей судьбы. И вот теперь он стоял на палубе и тупо смотрел на пенистую воду, которая словно шарахалась от огромных колес, безжалостно хлопавших по ней своими черпаками.

— Ну хоть бы слово сказал! Хоть бы попробовал как-то отстоять свое право! — возмущался Горбенко, чуть ли не с презрением посматривая на человека в жестяном плаще. — Ведь приоритет-то был за ним: я же видел — его билеты куплены по предварительному заказу, то есть получены несколько дней назад, а мы с вами купили свои на пристани перед самым отплытием!

— Почему же вы не уступили место, коли так? — засмеялся я.

— «Почему не уступил»! Потому что и у меня есть билет. Да и с какой стати? Он не инвалид и не больной, просто… размазня…

Горбенко отвернулся от иллюминатора, ему неприятно было даже смотреть на эту покорно согнутую жестяную спину.

— Уверен, что и ночевал он на палубе… Не пошел к капитану выяснять, кто виноват, и требовать место согласно купленному билету… — сердито проворчал Горбенко, словно сердясь на самого себя.

Уже вторые сутки мы с Горбенко плыли вниз по Днепру. Встретились случайно и для обоих нас совершенно неожиданно. Еще при входе в помещение пристани я увидел впереди высокого человека с этюдником, как и я, направлявшегося к кассе. Что-то мне показалось знакомым в фигуре этого человека, в том, как уверенно он шагал. А может, именно этюдник заставил меня ускорить шаг и заглянуть в лицо? Ну конечно же это был Федор Горбенко, с которым мы учились в голубовской десятилетке и об успехах которого на изобразительной ниве я читал не раз!

Собственно, с той поры мы и не виделись. Он был старше меня на два года и когда кончал школу, я лишь перешел в восьмой класс. Но, несмотря на такую разницу в возрасте, мы с ним сдружились. Ребята школьного возраста больше увлекаются футболом, а я тоже хорошо рисовал и терпеливо выслушивал его экспромты на искусствоведческие темы. А, как известно, художнику ничего больше не нужно: если слушаешь и соглашаешься, то считай — уже и друг.

Теперь мы были художниками разного ранга. Он многого добился после окончания киевского института, а я бросил харьковский, когда был на третьем курсе, и в искусстве, можно сказать, влачил жалкое существование. Сейчас, уже второй день сидя напротив него, больше слушая и наблюдая, нежели пытаясь что-то сказать, я не столько завидовал ему, сколько жалел себя. И единственное, чего побаивался, — как бы он, чего доброго, не спросил, что там в моем довольно громоздком четырехугольном пакете, завернутом в мешковину и перевязанном веревочкой: это были три скопированных с фотографий портрета известных колхозниц, которые я сделал по заказу районного учреждения на Херсонщине, — они, разумеется, нисколько не свидетельствовали о моей стойкости перед материальными трудностями во имя великих художественных идеалов…

— Как же, по-вашему, должен был этот человек повести себя? — спросил я, все еще имея в виду того бедолагу. — Поднять шум? Выбросить нас из каюты?

— Не знаю, — пробормотал Горбенко. — Рецепты дело врачей.

Ему, очевидно, понравился лаконизм такого ответа, он хмыкнул и едва заметно улыбнулся. Но, несмотря на видимую исчерпанность своей формулировки, все-таки начал размышлять, вроде бы перед ним на самом деле сидел больной, которому нужно было выписать рецепт.

— Впрочем, — снова оживился он, — почему один, потерпев неудачу, сжимается и скисает, а другой дает волю своему упорству и начинает все сначала, снова и снова пытаясь перебороть судьбу? Пожалуй, это зависит от характера самого человека, я так думаю. Потому что если это не так, то откуда у одного взялась бы такая телячья податливость, а у другого ослиное упрямство?

Я пожалел, что стал докапываться: его психологический анализ был похож на попытку бросить камешек в мой огород. Характер, конечно же характер! Я про себя повторял это сакраментальное слово, думая уже не о человечке, стоящем на палубе, а о себе — о своей никчемности, которая, несомненно, была причиной того, что, ставши в один прекрасный день отцом двух сыновей сразу, я испугался материальных трудностей и бросил институт. Естественно, это уже была семья, я должен был ее кормить и одевать… Но, пожалуй, выиграла бы и она, если бы я закончил учебу и стал настоящим художником.