Перевод автора.

Сегодня со мной произошел странный случай.

Я стоял у окна большой гостиницы и смотрел вниз, на серую, еще не заснеженную улицу. Было начало декабря, на дворе холодно и ветрено.

По ту сторону улицы, на тротуаре, люди куда-то торопились, пряча раскрасневшиеся от холода лица в меховые воротники. Мчались такси, и из их глушителей вырывались длинные струи дыма, словно из ноздрей лихих коней.

На душе было грустно — кто знает почему.

Я касался лбом холодного стекла. Было приятно ни о чем не думать и чувствовать, как по всему телу расплывается наружный холодок… Не знаю, много ли прошло времени, а я все смотрел на улицу, покрытую серым пологом реденькой снежной пороши. Почему мы иногда относимся с таким непонятным предубеждением к этому сладкому ощущению, охватывающему человека, когда он вдруг загрустит, на миг отстранится от окружающей суеты и почти физически начинает чувствовать, как сладкая истома овладевает сознанием?

Позади что-то скрипнуло. Я оглянулся, но в комнату никто не вошел. Наверное, почудилось.

Когда я снова возвратился к окну, то чуть не замер от удивления. Немного ниже того места, к которому я только что прикасался лбом, виднелось большое расплывчатое пятно от моего дыхания, а поперек всего пятна отчетливая прозрачная надпись: «Люба».

Странно — откуда она взялась?! Надпись была такая четкая, будто ее только что вывели пальцем на матовом тумане, покрывшем стекло, — возможно, именно в тот момент, когда я отвернулся от окна, чтобы посмотреть, что там скрипнуло. Но, кроме меня, в комнате никого не было. Пораженный, я начал перебирать в памяти имена знакомых — среди них не было ни одной Любы!

Да что ж это такое?! Может быть, мне померещилось?

Я опустился на диван и, крайне удивленный, сидел, не отрывая взгляда от окна. Наконец догадался: конечно же таинственное имя кто-то написал на окне задолго до того, как я здесь поселился! Наверное, так же, как я, стоял кто-то у окна и смотрел на суетливую улицу. Его теплое дыхание затуманивало холодное окно… И, может быть, охваченный каким-то глубоким чувством или неясным воспоминанием, он вывел пальцем на затуманенном дыханием окне эти большие, почти детские буквы — возможно, имя любимой, а может, и просто чем-то милое имя…

Прошло время, капельки загустевшего дыхания покрыли стекло, и надпись стала невидимой. Но какие-то таинственные физические законы не позволили ей исчезнуть навсегда, даже невидимой. И достаточно было появиться кому-то другому, отогреть ее своим теплом, и, как из небытия, снова появилось, словно проявленное на негативе, четко очерченное неизвестное мне имя, напоминавшее чьему-то сердцу об увлечении, а может, и об утерянной любви…

И я подумал — ну конечно же человеческое тепло может многого добиться и способно не только отогревать, но и оживлять чувство, если оно поблекло или даже вовсе растаяло. И разве не случалось такое с каждым: услышишь ласковое слово, ощутишь внимание даже случайного человека, и вот уже душа твоя готова с благодарностью раскрыться и расцвести. И ты чувствуешь себя сильным и счастливым, и уже начинает казаться, что тебе только не хватает маленьких крылышек, чтобы ты мог взлететь…

Когда я думаю о прошедшей войне, о множестве людей, которых мне довелось встретить на ее ухабистых дорогах, она встает в памяти как нескончаемая цепь подвигов и героических поступков. И был это не обычный героизм, не отчаянная отвага храбрых смельчаков, которые не жалеют своей жизни. Стараясь представить себе поблекшие от времени лица, я не могу вспомнить ни одного похожего на обычные портреты прежних героев, каким был, например, в первую мировую войну Кузьма Крючков.

Нет, это совсем другие люди. У них не было казацких чубов и молодцевато закрученных вверх усов. Лица их были серыми от постоянного недосыпания, но и смертельно усталые, они тем не менее проявляли неслыханный героизм, ибо речь шла об Отчизне — о ее жизни.

Со временем, когда закончилась война, герои не перевелись. И сегодня для всех нас Отчизна — слово святое. Но, как это ни странно, готовые на самопожертвование ради нее, мы сплошь и рядом избегаем жертв друг ради друга и нередко в отношениях с ближним бываем холодны и черствы. Произнося торжественные слова и вдохновенные речи о родной стране, мы порой будто забываем, что населена она огромным количеством отдельных людей и что служение народу немыслимо рядом с нетерпимой раздражительностью и недоброжелательством в отношении каждого отдельного человека. И должно в конце концов наступить время, когда, гордясь своим патриотизмом, каждый из нас начнет вкладывать еще и более конкретный смысл в общие рассуждения и не на словах, а на деле докажет свою верность не только Отчизне вообще, а и каждому соотечественнику в отдельности.

Не пришло ли время понять, что если Родине и народу нередко мало бывает одного лишь честного выполнения служебных обязанностей, то и служение отдельному человеку требует наших личных жертв?

Среди многих примеров удивительной путаницы, связанных с толкованием слов, не последнее место занимает недоразумение с понятием «интеллигентность», которое кое-кто чисто формально отождествляет со словом «интеллигенция». Исходя из традиций и представлений своего времени, Владимир Даль объяснил в своем знаменитом словаре, что интеллигенция — это «разумная, образованная, умственно развитая часть жителей». Но кому же не известно, что в то время, когда утвердилось такое обозначение, некоторые представители именно той части общества, которая носила титул интеллигенции, позволяла себе и пренебрежительно относиться к простому человеку, и постыдно преклонялась перед тогдашними властелинами мира только потому, что власть была в их руках! А это уж никак не совместимо с понятием интеллигентности, которое в нашем представлении связано с благородством и справедливостью, с добротой и способностью к самопожертвованию именно во имя трудовых людей.

Даль не был сухарем ученым, его словарь отражал реальный и жизненный смысл слов, а поскольку образованность на его глазах нередко вступала в конфликт с благородством и гуманностью, он не считал нужным вносить эти понятия в свое определение характера интеллигенции как социального слоя тогдашнего общества.

Обрело ли это слово свое точное значение, когда наступила революция? Нет. В решительные минуты октябрьских битв все-таки только одиночные интеллигенты оказались на ее стороне. А позже, в первые послереволюционные годы? Количество интеллигентов на стороне революции увеличилось, но процесс их сближения с революцией проходил медленно. Трудящиеся выходили на ленинские субботники, очищали от ржавчины отвоеванную страну, а «манжетщики», как назвал тех интеллигентов Владимир Маяковский, переживали тяжелую сумятицу в умах и, не собираясь еще менять свои традиционные представления, украдкой поглядывали на западные границы. Словно демонстративно одеваясь в старомодную одежду, они в своем педантизме и отвратительном чистоплюйстве пытались отгородиться от простых людей, всячески демонстрируя собственную оторванность и чуждость. А дальше — Шахтинское дело и ряд подобных «дел»… Да, у народа были веские социальные основания считать и теперь интеллигенцию лишь «разумной, образованной, умственно развитой частью жителей» — не больше.

Что произошло потом, известно всем. Старая, дореволюционная интеллигенция распалась: часть стала гарсонами в парижских бистро, другие сняли свои накрахмаленные манжеты и взялись за дело на Родине. А народ в это время посылал в рабфаки своих сыновей и дочерей, из рабфаков они переходили в институтские аудитории… Рождалась новая армия образованных людей, которая происходила от иного социального корня.