Виноваты ли в этом молодые поэты? Конечно же нет. Я верю, что из них вырастут настоящие мастера, которые станут украшением нашей литературы. Но пока поэт пишет: «Мізерно гаснуть на очах чуттєві електрони», я вижу в этом лишь велеречивое проявление неотстоявшихся и неосмысленных чувств, для которых автор не находит точного и ясного словесного воплощения. Или когда другой поэт замечает, что «гойдається хата на вервечках зір», в этом труднее узреть космическую масштабность ви́дения, нежели обыкновенную неумелость. И когда Анатолий Макаров усматривает в этих строчках, которые просто следовало бы внимательнее отредактировать, окончание старого этапа «литературных веяний и настроений» и констатирует радостный факт рождения нового этапа, характерного стремлением упомянутых молодых поэтов стать «ближе к человеку», то похоже, что он действительно верит, будто в украинской поэзии до сих пор ничего не было и вот наконец она таки подступает к человеческим чувствам, и по-настоящему!

Изредка на литературное крыльцо выбегает встревоженный критический папаша и басовитым голосом пытается увещевать:

Но никто ему не внемлет. Продолжается захватывающая игра. «Мама» размешивает в мисочке кашу из песка и воды, она не замечает реального мира.

А тем временем зрелый и мудрый Леонид Первомайский предлагает уроки поэзии младшим:

он соглашается слушаться даже учеников, только бы и они слушались. Но кто же захочет начать с азбуки, когда тебе систематически вбивают в голову, что ты уже доктор наук, что с тебя все началось, а позади ночь и пустыня!

Однажды, рассказывая о И. Е. Репине, К. Чуковский вспомнил, что великий художник утверждал, будто лишь в семидесятилетнем возрасте можно научиться по-настоящему рисовать. Корней Иванович говорил, что присутствующие очень удивились, когда Репин так заявил, и восприняли это как шутку. И в самом деле, могло ли это звучать иначе в устах человека, который в относительно молодом возрасте создал такие шедевры, как «Запорожцы», «Заседание Государственного совета» или «Иван Грозный», не говоря уж об огромном множестве других, не менее блестящих полотен.

Не кокетничал ли старик? Ведь известно, что некоторые стариканы любят порисоваться перед младшими!

Однако Репин не кокетничал и не рисовался. Слова его, наверное, были просто восприняты чересчур буквально. По его мнению, как видно, «научиться рисовать по-настоящему» не означало овладеть лишь определенным комплексом технических приемов, необходимых для создания формально совершенных картин. Ибо, даже будучи талантливым человеком и овладев техническими приемами, не всегда становишься тем настоящим мастером, которым истинный талант становится в зрелом возрасте, когда к таланту и технике добавляется большой жизненный опыт.

Это, разумеется, касается не только живописи, но и любого вида художественного творчества. Я знал немало поэтов и писателей, которые, будучи одарены природой, создавали блестящую первую книгу, но в течение дальнейшей творческой жизни так и не сумели ее превзойти, потому что талант их не обогащался новыми красками человеческого опыта, не обострялся выводом из длительных наблюдений и собственных удач и неудач. Семьдесят лет — Репин, пожалуй, слишком замахнулся. Но этим он, видимо, хотел лишь подчеркнуть значение собственного жизненного опыта в искусстве. Один обретает его в достаточном объеме в семьдесят, а другой немного раньше — дело не в цифрах. Знать людей, понимать смысл и мотивы их поступков, проникать в ход их мыслей — все это дается в результате постоянных и продолжительных взаимоотношений с людьми. Без такого знания, понимания и умения ни природная талантливость, ни техническое мастерство, ни даже то и другое вместе не создадут большого эпического произведения, или настоящей трагедии, или поэмы.

Мне могут возразить: а Лермонтов, а Рембо, а даже Пушкин, которому было только тридцать семь? Да, это исключения, а к тому же они еще и поэты. Среди прозаиков-романистов, авторов повестей и драматургов таких исключений найти почти не удалось. Стих порой рождается в результате душевной вспышки, тут интуиция может подсказать то, чего поэт еще не знает и не понимает.

Но широкое полотно требует понимания и знания. Да и может ли рассудительная мудрость позднего «Бориса Годунова» сравниться с милой простотой и непосредственностью раннего «Руслана и Людмилы» даже у самого Пушкина?

И не случайно ли Л. Толстой создал свою первую книгу не в двадцать лет, а в сорок, когда природный талант уже стоял на крепком фундаменте достаточно большого жизненного опыта?

Мой давний друг, опытный садовник, уверяет, что если созревший лимон не сорвать и оставить его зимовать на ветке, то весной он снова зазеленеет и во второй раз переживет весь цикл естественного созревания.

Услышав это, я подумал: в какой-то мере человек похож на такой лимон — если бы его меньше дергали, словно отрывая от ветки, возможно, весной он начал бы все сначала и снова пережил счастливые минуты второй молодости?

Я не знаю, прав ли мой друг садовник. Однако независимо от этого не следует в моем сравнении искать рискованной метафоры. Позаботимся лучше друг о друге: ведь нервы в большинстве случаев мы имеем все…

1960

Перевод автора.

На небольшой фотографии, подаренной мне в дни, когда Мате Залка собирался в страну, в которой закончилась его героическая жизнь, изображен круглолицый сорокалетний человек с орденом Красного Знамени на полувоенной гимнастерке. Человек улыбается; без этой характерной улыбки, говорящей об умной доброте и острой проницательности, нельзя себе представить его вообще, — эта улыбка полностью не гасла даже тогда, когда Залка сердился, что, впрочем, случалось редко. Улыбка была как бы составной частью его устойчивого душевного состояния: человек с такой улыбкой не способен впадать в сплин или апатию.

Его невозможно себе представить и постаревшим. Странно, что теперь Залке было бы уже семьдесят лет. Анна Зегерс права — мертвые остаются молодыми. Но если рассматривать жизнь как совокупность личных поступков, то в свои сорок лет этот человек совершил их столько, что хватило бы и на столетнего старика.

И при всем этом — писатель, никогда не разлучавшийся с пером. Это, пожалуй, особая черта, отличающая Мате Залку от других героев. И трудно определить, какова эта взаимосвязь — писатель с революционным оружием в руках или оруженосец революции, воспевавший ее в своих книгах? Впрочем, правомерно ли вообще отделять от песни облик того, кто создал ее? Разве можно, например, утверждать, что поэзия Тараса Шевченко — это одно, а его трагическая судьба — совсем иное?

О Мате Залке много написано — целые тома. О нем созданы даже романы, что, несомненно, является вернейшим доказательством истинной легендарности. Мне посчастливилось близко знать этого замечательного человека, и если бы я стал описывать все, что помню о нем, получилась бы тоже целая книга. Возможно, для такого труда еще наступит время. Пока что хочется рассказать лишь один эпизод, о котором, кроме меня, никто не расскажет. Ведь я теперь единственный, кто провожал ленинградский поезд, когда Залка уезжал в последний раз из Москвы. Присутствовал еще один человек — Бела Аради, но его уже нет в живых: он тоже погиб при исполнении своего гражданского долга.