Какой-то миг они глядели бессознательно, потом в них мелькнуло что-то похожее на искру жизни, и губы едва заметно шевельнулись.

— Оружие… — не услышал, а угадал Кондратюк.

— Вот оно, — ответил он.

— Удрал? — шевельнулись губы снова.

— Кажется, один раз я в него попал-таки.

Часовой попробовал встать на ноги, но сумел лишь сесть на примятую траву.

— Попей, — Кондратюк поднес кувшин к его губам.

Часовой несколько раз глотнул, потом плеснул из кувшина себе на голову.

— Вот каин… — пробормотал. — У меня в кармане санпакет…

Кондратюк достал бинт, кое-как перевязал голову часовому и помог ему подняться.

С минуту тот стоял молча на ослабевших ногах, словно его пошатывал степной ветер.

— Немцы уже вона где, — указал часовой рукой на восток. — Обошли нас, гады.

— А наши где?

— Где ж наши! Ясно — отошли.

— А мы как же?

— А вот так.

Выходит, Безручко был прав, о них забыли.

Часовой медленно наклонился и взял винтовку. Она оказалась слишком тяжелой, но все же он поднял ее и устоял на ногах. Какое-то время он стоял, опершись на нее, и молчал.

— Ты как? — спросил он, и не ясно было, что он имеет в виду.

Но Кондратюк понял:

— Надо как-то пробиваться.

Часовой тоже понял и попытался надеть винтовку на плечо, но не мог этого сделать и беспомощно опустил ее прикладом на землю.

— Тебе будет тяжело, — сказал Кондратюк, — давай я понесу. — И добавил: — А ты не бойся.

— Непорядок… — пробормотал часовой, но винтовку отдал.

Кондратюк надел ее на правое плечо, а левое подставил часовому, чтобы оперся на него рукой. Тот взялся за мускулистую шею, и оба медленно двинулись на восток.

Воронежский фронт,

1942

Перевод Э. Соловей.

Рассказывают, что вожак мексиканской конвентистской армии Фернандо Вилья однажды прибегнул к такой довольно-таки странной выходке: прочитав статью своего приятеля, в которой было сказано, что его войско взяло город с севера, хотя на самом деле тот был взят с юга, он вывел своих бойцов из города и взял его во второй раз — так, как об этом написал автор статьи. Зачем он так сделал — неизвестно: может, хотел спасти писательскую честь друга, а может, это было легкомысленное щегольство игрока со смертью, не жалеющего ни своей, ни чужой жизни. Кто знает! Ясно одно — людям, что должны были выполнить его странный приказ, это стоило дорого.

О странном поступке Фернандо Вильи писали не раз и считали его единственным и исключительным в военной истории. Но вот новый случай.

Люди из Глубокой Балки на Полтавщине утверждают, что командир оккупационного отряда, назначенный одновременно и комендантом в их селе, был человеком образованным и, когда выпадала свободная минута, читал, к тому же нередко по-украински. Знал, наверное, и прекрасную драму нашего писателя и по ее знаменитому сюжету затеял кровавую шутку.

А случай представился великолепный! Грех не воспользоваться. Особенно когда склонен к шуткам.

Война, как известно, чаще всего цепляется за овраги и холмы — пересеченная местность хоть и ограничивает маневрирование, зато хорошо маскирует и дает возможность незаметно подтянуть резервы. Но Глубокую Балку она почему-то обошла стороной, немцы не воспользовались выгодами, которые дает характер рельефа.

Село сохранилось почти непострадавшим. Поэтому немцы в нем и разместили свои продовольственные склады: в колхозных амбарах, в помещении молочной фермы, в полуразрушенной церкви — повсюду громоздились огромные горы ящиков, бочек и тюков с армейским имуществом.

Место было спокойное, фронт отошел далеко, а людей мало — дети, женщины… Но охрана помещений, конечно, стояла всегда и следила внимательно — немцы любят порядок, а Шульц командирских вожжей не послаблял. И все-таки в одну из летних ночей 1942 года село осветилось пламенем огромного пожара. Немцы засуетились, согнали людей, быстро раздали ведра и заставили носить воду из пруда бегом, но пожар распространялся. Его видели даже из Гоголева и Сорочинцев, из Шишаков и станции Сагайдак. Люди тайком выглядывали из окон и, видя мерцающее зарево, улыбались: понимали, что такое происшествие, к тому же в селе, где сосредоточено столько вражеского добра, такое произошло не случайно. Выходит, есть люди, которые сумели поджечь, есть!

На следующий день комендант огласил приказ, по которому строго запрещалось пользоваться огнем — топить печи и даже зажигать свет. И в Глубокой Балке, как и во всех окрестных селах, воцарилась тьма.

Но человек без огня жить не может. Нужно сварить еду, нужно помыться… И люди нарушали комендантский приказ — плотно занавешивали окна ряднами и светили, а возвращаясь с поля после каторжной работы на немца, тайком варили затируху или пекли картошку. Огонь брали из негасимого каганца, который свято берегли по очереди, из хаты в хату незаметно переносили днем, ибо где же добыть спичек?

Однако и тайное становится явным, особенно если ни днем, ни ночью враг не спускает глаз. И однажды ночью патруль, проходивший по улице, заметил несколько искринок над дымоходом. Это была хата старой женщины — матери красноармейца, который воевал на фронте, вместе с ней жила и невестка — жена того бойца, учительница. Хоть и были обе начеку, а недоглядели — ворошили соломенный пепел в печке, не подумав о том, что ночь темная, вырвется искра из дымохода — и ее видно на фоне ночи, как звезду на небе.

Немцы забрали молодую женщину и повели в комендатуру, находившуюся в здании бывшей школы. Старуха плакала и умоляла, да разве врага разжалобишь слезами? Люди испуганно выглядывали из полуоткрытых дверей — понимали, что молодица пропала. Все помнили, что́ немец пообещал каждому, кто осмелится нарушить приказ!

До утра женщина пробыла в погребе, где когда-то хранились продукты для ученических завтраков, а теперь комендант оборудовал арестантскую. Сквозь отдушину уже и солнце пробилось, но на допрос не вызывали. Лишь в полдень звякнула щеколда, солдат приказал ей выходить и повел в бывшую комнату педсовета, где фельдфебель Шульц устроил себе служебный кабинет. И только вошла, как увидела свою свекровь, которая стояла, пригорюнившись, возле стола коменданта. Рядом, вдоль окон, сидели несколько немцев, а за столом сам Шульц, розовощекий, хорошо выбритый и почему-то даже с доброжелательной улыбкой на лице.

— О, пани учителька! — воскликнул он и поднялся из-за стола. — Я потревожил вас, чтобы извиниться. Мы заставили вас пробыть ночь в очень неудобном для ночного отдыха месте, а оказывается, вы ни в чем не виноваты. Эта женщина, — он указал на свекровь, — сама пришла и без какого бы то ни было нажима со стороны представителей комендатуры заявила, что виновата она и готова отвечать за нарушение моего приказа.

— Мама! — всплеснула руками молодица. — Мама! — Она понимала, что теперь они пропали обе, и ее ужаснуло то, что старуха не понимала этого, теперь ей ничем уже не поможешь.

И все-таки громко закричала:

— Это неправда! Я затопила печь, я!

— Так, может, вы и недавний пожар устроили? — хохотнул комендант.

Учительница только отрицательно покачала головой, вслух она ничего не сказала — у нее отнялась речь.

— Нет, нет, не пугайтесь, — успокоил ее комендант. — В этом я вас не обвиняю. Следствие ведется опытными, людьми, и я уверен, преступление будет раскрыто, виновных мы накажем. Но кто же из вас на самом деле виновен в нарушении моего приказа? — И захохотал. — Может, вы одну спичку подносили к печке вдвоем?

Кто-то перевел слова коменданта на немецкий, и все засмеялись.

— Нет, не вдвоем, одна держала коробку, а другая спичку! — нашелся среди присутствующих еще один остряк.

Те, что сидели у стенки, свободно откинувшись на спинки кресел и забросив ногу на ногу, хохотали, словно на пьяной вечеринке, а комендант лишь улыбался — тоже незлобиво, как будто все это нравилось и ему. А остальные заливались так, что даже хлопали себя по коленям. Они так искренне веселились, что улыбка блеснула даже на лице старухи, которая, очевидно, поверила, что все обойдется и ее чистосердечное признание не пропало даром. Но молодая понимала, что смехом дело не окончится, вражеское веселье добра не предвещает…