Положив трубку, я выглянул в окно. Лето было дождливое, над городом собирались тучи. С минуты на минуту мог хлынуть дождь, а это означало, что Зеленый театр, расположенный на днепровских склонах, под открытым небом, не лучшее место для людного собрания. Но делать было нечего, афиши, возвещавшие о вечере в Оперном театре, уже сменились новыми афишами, оставалось лишь уповать на милость природы.

В ожидании ее снисхождения мы поехали в Ирпень, к Ирине. Прогуливаясь по лесу, все время поглядывали на небо. Эренбург рассказывал о Париже, о встрече с Пикассо, о плакате, который издали и развесили по всему городу французские борцы за мир в знак протеста против решения правительства не допускать в Париж «оголтелого коммуниста Эренбурга».

Когда мы вернулись в город, было ясно, что природа смилостивилась. Небо, хмурое и неприветливое на протяжении многих предшествовавших дней, сегодня почему-то сияло, полное необычной для этого лета голубизны и яркости. Много людей шло в направлении Зеленого театра, а по Петровской аллее, на которой расположен театр, в машине уже трудно было проехать. У входа мы разошлись, Илья Григорьевич направился к деревянной постройке за большой эстрадой, а я — в открытое кафе, нависшее над огромным амфитеатром, уже до краев заполненным зрителями. Отсюда было хорошо видно, что происходило внизу.

Народу прибавлялось с каждой минутой. Скоро заполнились все проходы, публика начала заполнять даже огромную оркестровую яму, а еще через десять минут контролеры оказались смятыми и зрители вступили на эстраду. Пока суетились администраторы, стараясь навести порядок, публика заполнила все прилегающие к амфитеатру возвышенности и за пределами театра. Передо мной предстало чудесное зрелище — переполненный, словно громадная чаша, партер и пестрая рябь тысяч людей, расположившихся вокруг в надежде если не услышать, то хотя бы увидеть издали любимого писателя.

Стояла тишина напряженного ожидания. И когда Эренбург, затиснутый даже на эстраде кольцом, состоящим из сотен людей, наконец заговорил, голос его был слышен даже без достаточного количества громкоговорителей. Как всегда глуховатый, он звучал отчетливо, и, судя по напряженной неподвижности людей на отдаленных возвышенностях, ясно было, что голос этот слышен и там.

Я понимал, что к машине, подкатившей к выходу, когда вечер начался и Петровская аллея опустела, не проберусь после окончания встречи, и спустился вниз заранее. Минут через десять раздались оглушительные аплодисменты, слившиеся в сплошной раскатистый гул, и публика хлынула в Петровскую аллею. Еще через несколько минут появился Эренбург, окруженный толпой молодежи и военных. Он сел в машину, и так как по улице, запруженной людьми, ехать было невозможно, люди покатили машину вручную. Так мы и выехали на Крещатик, слегка подталкиваемые десятками рук.

Позже Илья Григорьевич рассказал мне, как выглядела аудитория с эстрады. Ему не раз случалось выступать перед большим скоплением слушателей, выступал он и на огромных стадионах, вмещавших десятки тысяч зрителей, но такого количества людей на самой эстраде и даже в оркестровой яме не приходилось видеть.

Конечно, огромный интерес киевлян к этому выступлению Эренбурга был вызван не только тем, что он земляк этих бесчисленных зрителей и слушателей. Как и до войны, как и в дни битвы с фашизмом, так и теперь он говорил о самом главном — об опасности, которой грозит только что победившему народу новая война, пока что «холодная». Предупреждая о возможности ее зловещего разогрева и превращения в горячую, он не жалел ни сил, ни слов, и его волнение передавалось огромной аудитории.

Это был последний приезд Эренбурга в город, где он родился, рос и когда-то стал юным подпольщиком-большевиком.

В январе 1951 года Эренбургу исполнилось шестьдесят лет, и это событие было отмечено большим торжественным вечером.

После официальной части в тесной квартире Ильи Григорьевича на улице Горького собралось много гостей. Было весело и приятно. По комнатам разбрелись небольшие группки — известные художники, поэты и романисты.

Вдруг раздался звонок — приехал курьер из Бельгийского посольства в Москве и вручил юбиляру пакет. Это были луковицы каких-то необыкновенных тубероз, присланные из Брюсселя бельгийской королевой Елизаветой, знавшей, что у Ильи Григорьевича в Истре есть небольшая оранжерея и он любит разводить цветы.

Курьер еще не успел уйти, когда раздался новый звонок. Вошла скромно одетая немолодая женщина с каким-то огромным предметом, который закрывал ее почти всю. Она опустила его на пол, газеты, в которые он был завернут, развернулись сами собой, и из-под них распрямились лакированные листья довольно большого фикуса, посаженного в деревянный ящик.

Эта женщина оказалась матерью известной партизанки, замученной гитлеровцами в одном из подмосковных сел, — фикус вырастила она, и мать сочла, что должна подарить его Илье Эренбургу в день его шестидесятилетия.

Оба подарка растрогали Илью Григорьевича. Но если первый был проявлением великосветского внимания королевской особы, то второй, подаренный несчастной матерью погибшей героини, являлся живым и непосредственным воплощением уважения и любви.

Оба подарка, полученные писателем одновременно, были свидетельствами широчайшей популярности Эренбурга. Но они говорили и о другом: о глубоком уважении тех, кто его любить не мог, и об искренности других — не только уважавших, но и горячо любивших.

1968

Перевод автора.

Время — верховный судья, это так. Под его пристальным и строгим взглядом съеживается все поверхностное и равнодушное и только яркое и активное выдерживает суровый экзамен на долгую жизнь. Его приговоры в большинстве случаев справедливы, хотя и среди них встречаются акты судебных ошибок, как и во всяком суде.

Даже на нашем веку были случаи, когда их приходилось обжаловать. Перед кем? Да перед ним же, перед временем. Все мы были свидетелями того, как его именем из человеческой шеренги вычеркивали писателей, которым следовало в ней стоять. И вдруг оказывалось, что мертвые и забытые оживали и занимали свои места. Нужно ли называть фамилии?..

Иван Юлианович Кулик один из них. Человек кипучей революционной энергии, широкого мышления и незаурядного поэтического таланта, он не вмещается в рамки одних только своих книг. А впрочем, каждый настоящий художник — это не только его произведения, а и личная человеческая и гражданская судьба, цепь, состоящая из неразрывных звеньев, и представляет собой законченный образ художника. Разве можно, например, составить себе верное представление о романе «Как закалялась сталь» без учета личной судьбы Николая Островского? Даже о Тарасе Шевченко мы имели бы неполное представление, если бы характеризовали его одним «Кобзарем». Приговоры времени именно тогда и бывают ошибочными, когда — преимущественно в силу случайных и часто, внешних причин — начинают рассматривать деятельность писателей односторонне, принимая во внимание только одну сторону творческой личности, безразлично какую. Владимира Винниченко, например, мы и поныне рассматриваем только как политического деятеля, забывая, что он вместе с тем писал романы и пьесы… Ивана Кулика мы оцениваем только как писателя, игнорируя его общественную роль…

Недавно мне довелось увидеть плакат, на котором изображены портреты членов первого украинского Советского правительства. Среди них Иван Кулик. Почти все с бородками, делающими их лица значительно старшими, чем они были в действительности. Между тем Кулику тогда не исполнилось еще и двадцати. Двадцатилетний член правительства — не странно ли! В наше время парень в таком возрасте — это еще начинающий студент. Правда, по Конституции он уже имеет право избирать и быть избранным, но я глубоко убежден, что среди выдающихся деятелей — пожалуй, в целом свете — редко найдешь двадцатилетнего юношу. Возможно, это было характерной приметой бурной революционной поры и сами события заставляли людей раньше ощущать свою гражданскую ответственность? Нет. Я полагаю, что от самого человека зависит серьезность отношения к жизни — от его внутреннего содержания, от его собственных данных, среди которых талантливость и гражданская страсть занимают не последние места.