Тем временем приходится нередко слышать, что такой-то автор, дескать, не любит критики, не прислушивается, относится невнимательно к серьезным советам…

Критика не такая уж приятная вещь, чтобы ее особенно любить. Когда она справедлива, то прежде всего указывает на то, что ты сделал свое дело не так, как следует, а узнавать об этом не так-то приятно. Но автор себе не враг, и никто не желает успеха своей книге так горячо и искренне, как он. Стало быть, если он не прислушивается к справедливому и суровому голосу, то для этого должны быть серьезные причины.

Чаще всего их две.

Первая: статья о его книге написана в таком тоне, что с самого начала настраивает против себя, вызывает внутреннее сопротивление категоричностью критического языка и поэтому делает писателя психологически неспособным воспринимать даже святые слова.

Вторая: книга уже напечатана, продается в магазинах, и автор уже ничего не может исправить — разве что в дальнейших изданиях, которых не скоро дождешься при наших издательских условиях. А критик, который вроде должен был бы это понимать, пишет о книге так, словно перед ним рукопись и автор может учесть его советы перед тем, как сдать книгу в печать.

Можно было бы привести множество причин, мешающих иногда писателю «воспринимать критику», и в большинстве случаев они носят психологический характер. Критик, как говорится, не умеет «подойти», он не пытается завоевать доверие перед тем, как высказать горькую правду. А завоевать доверие вовсе не означает подсластить пилюлю. Можно высказывать беспощадную правду и, проявляя доброжелательность и человечность, находить путь к писательской душе. При этом нужно не забывать только одного: что писатель человек со всеми сильными и слабыми чертами, свойственными людям вообще, и если в нем и есть что-то особенное, то прежде всего непосредственность и острота восприятия жизненных явлений, в том числе и того тона, каким критика с ним разговаривает.

Учитывая пестроту этих заметок, отмечу еще одну странность, которая нередко происходит, особенно с газетными рецензиями.

Как-то в переполненном трамвае я стоял между молодым человеком, на которого невольно нажимал, и девушкой, которая так же невольно нажимала на меня.

— Может быть, посмотрим это? — обратился молодой человек к своей подруге.

Девушка читала в газете «Советская культура» статью Ю. Зубкова о пьесе Куприянова «Сын века», в которой критик громко провозглашал, что главный образ этого произведения «это и есть сын нашей эпохи».

— Нет, — ответила она.

Я удивился. Ведь критик хвалил произведение и, вероятно, ставил своей целью убедить зрителей, в данном случае эту девушку, в том, что спектакль следует посетить.

Мое удивление развеялось, когда я сам попал в театр. У меня нет намерения обсуждать тот спектакль. Скажу только, что в зале было очень мало зрителей. Вероятно, к мнению критика многие отнеслись так же, как и моя случайная спутница…

В чем же дело? Почему такой «разнобой»? Ведь авторы газетных откликов и рецензий так часто говорят от имени зрителей и даже от имени народа. А зрители, то есть народ, не прислушиваются к советам критики и с охотой посещают именно раскритикованный спектакль, читают именно раскритикованную книгу, проявляя порой к таким произведениям не только снисхождение, но и несколько преувеличенный интерес.

Кое-кто может возразить: зрителя необходимо воспитывать, нужно формировать его вкус, помогать ему разобраться в содержании произведения… Все это так. А между тем зрители читают критические установки, выслушивают глубокомысленные советы, а поступают наоборот, как бы молча протестуя против советов своего воспитателя. Не потому ли они так ведут себя, что однажды уже понадеялись было на мудрость критических советов, но благодаря своей природной практичности решили удостовериться, правильны ли эти советы, и обнаружили, что спектакль, подвергшийся уничтожительной критике, не такой уж и плохой, даже чем-то затронул, заинтересовал, поскольку незаметно коснулся душевных струн…

Иными словами, где-то когда-то чем-то рецензент подорвал доверие к себе: либо позволил себе похвалить то, что никому не интересно, либо отругал то, что заслуживало похвал. Это насторожило и с тех пор заставило относиться к его советам с недоверием…

Выходит, нельзя становиться в позу ментора, провозглашать безапелляционные суждения и опираться только на свое мнение, не считаясь с мнением других.

Недавно к известному театральному работнику обратился приятель с просьбой помочь ему достать два билета на спектакль одного из московских театров, который был раскритикован до основания. В кассе театра после резких выступлений печати билеты достать было невозможно.

После спектакля приятель позвонил, чтобы поблагодарить за билеты, и добавил:

— Понимаешь, рецензент прав — оказывается, спектакль и на самом деле плох!

Как видим, его просто поразил случай, когда газета оценила спектакль так же, как оценил ее он.

Это — факт. Если же он кому-то из критиков покажется выдумкой, я посоветую лучше подумать над ее природой, не считаясь с тем, вымысел это или факт.

Недавно я был свидетелем такой сцены. Две маленькие девочки играли во дворе в «дочки-матери», то есть одна была «мамой», вторая «дочкой». Дети, как водится, очень увлеклись, они полностью окунулись в атмосферу, созданную их вымыслом, и ничего вокруг не замечали.

На крыльце появилась настоящая мама одной из них — той, что играла роль «дочки».

— Сейчас же иди в дом! — крикнула она. — На столе каша стынет!

Девочка не ответила. Она пребывала в мире, созданном ею самой, и так далеко отошла от происходящего вокруг, что ничего не видела и не слышала.

Но та, что играла роль «мамы», как видно, краем уха услышала угрожающий голос, только что прозвучавший, и в распаленное детское сознание какое-то слово запало. Она взяла мисочку, намешала песка с водой и подала «дочке».

— Сейчас же иди в дом! — насупилась она. — На столе каша остывает!

Ребенок покорно взял мисочку с желтой грязью и щепочкой, которая служила им ложкой, стала с аппетитом уминать «кашу». Чем такая игра окончилась для детского желудка, догадаться нетрудно. Однако увлеченный и поглощенный ею до конца ребенок вряд ли способен был в ту минуту заглядывать в будущее.

Я знаю: сравнения — опасный метод анализа. Но ничего не поделаешь, они напрашиваются. Пусть простят меня критики, особенно молодые: когда я читаю некоторые их статьи, невольно вспоминаю эту милую сцену. Создается впечатление, что и тут происходит нечто похожее на игру и она так увлекает и поглощает ее участников, что они не замечают ничего вокруг. И с какой сосредоточенностью, с какой взрослой серьезностью обсуждается и анализируется сказочный мир, созданный разгоряченным воображением!

«Интеллектуализм? — спрашивает Анатолий Макаров. — Ассоциативность? Урбанизм? Космическое масштабное ви́ение?» О чем это, как вы думаете? Оказывается, все это поиски идейно-эстетических характеристик произведений самых молодых поэтов, делающих в поэзии лишь первые шаги. И начинаешь сомневаться: действительно ли создал Павло Тычина полвека назад свои «Солнечные кларнеты»? Написал ли когда-то Микола Бажан «Строения» и ряд других своих стихотворений и поэм? Существовал ли сорок лет назад «шиллеризм» Олексы Влызько и урбанизм «Авангарда» и «Новой генерации»?[4] Похоже, что ассоциативное мышление впервые в украинской поэзии появилось у В. Коломийца, урбанизм — у В. Терена, а космическая масштабность видения у В. Фольварочного… И убеждаешься, что критик, который не может не знать о существовании всего этого в классических образцах, сотворил себе фантастический мир, в котором есть свои «папы» и «мамы», своя «каша» и «дочки», которые ее с аппетитом едят, хотя на столе и остывает настоящая и калорийная еда.

А между тем все это в украинской поэзии было. И не как стихотворная констатация фактов, уже давно вошедших в сознание людей, потому что существуют в реальности и характеризуют нашу повседневность. Нет, «Солнечные кларнеты» были поэтическим предчувствием космической эры, которая еще только должна была наступить когда-то, как урбанизм Полищука, Шкурупия и многих других поэтов был предчувствием эпохи машин и электричества, хоть и на другом эстетическом уровне. И можно ли все это просто игнорировать и в то же время видеть признаки новой поэтической «эпохи» в стихах, пронизанных этим же духом, но появившихся в то время, когда космос осваивают практически, а урбанизм вошел не только в сознание человека, а и в его плоть и кровь? Я думаю, что если бы даже такая гениальная книга, как «Солнечные кларнеты», появилась сегодня, то есть с опозданием на полвека, она не сыграла бы той роли, которую сыграла в свое время, точно так же, как и «Анна Каренина», если бы Л. Толстой написал ее позднее, когда эмансипация женщины стала реальным фактом.