Киев большой город, и хотя на стадион пробирались одинокие смельчаки, шли они со всех сторон. Постепенно люди рассаживались, с опаской оглядываясь, — после нескольких месяцев гнетущего одиночества и страха каждому было приятно видеть вокруг себя возбужденную толпу. Да и ветерок, долетавший из-за Днепра, переваливая через вершины деревьев, освежал и придавал силы.

Перед тем как должен был прозвучать первый свисток судьи, стадион уже был почти на три четверти заполнен зрителями. Коменданта это не очень устраивало — он надеялся на большее. Но полный успех его спортивное мероприятие, как предусматривалось, должно было принести только со временем, когда и те, кто на встречу команд не пришел, узнают, что матч состоялся и с посетителями стадиона ничего страшного не произошло. Так что комендант улыбался, его длинноногая фигура появлялась то тут, то там на центральной трибуне, пока наконец и он не уселся среди старших офицеров гарнизона и их разодетых жен.

Когда грянул духовой оркестр и из-под арки главного входа один за другим появились футболисты, стадион всколыхнулся и глухо зашумел. Многие узнали своих любимцев, и хотя мотивы их странного поведения были еще не ясны, сама встреча с ними трогала. Похоже, что на какой-то миг люди забыли о том, что творится вокруг, и вдруг как бы очутились в ином времени, — сияли, возбужденные ожиданием чего-то увлекательного. Ведь впервые за все время оккупации враг ничего не запрещал.

Окруженный, своими помощниками и капитанами обеих команд, главный судья подбросил вверх двадцатипфенниговую алюминиевую монетку, и стадион замер. Судья себя не утруждал, он не нагнулся вместе с капитанами, чтобы проконтролировать их: зачем? Какая разница, кто сделает первый удар, если известен наперед конечный результат?..

И матч начался.

Легко, даже чуть небрежно немецкий форвард направил мяч на правый край — удар был слабый, и мяч едва не перехватил Кузьменко. Но немец все же успел и уже более точно направил мяч партнеру слева. Тот, оторвавшись от защитника, быстро повел вперед, но тут на его пути оказался Клименко. Отобрав мяч, он сильно послал его далеко вперед — как раз на то место, куда, по его расчетам, мог подоспеть Кузьменко. Удар Кузьменко был не только сильным, но и точным — мяч пролетел мимо вратаря и затрепетал в сетке.

Приглушенный гул и робкие аплодисменты волнами прокатились по стадиону. Видимо, зрители еще сдерживали себя и не спешили проявлять радость, небезосновательно побаиваясь, что немцам такое может не понравиться. И действительно, офицеров и их жен, сидевших на центральной трибуне вместе с комендантом, никак не радовал первый успех киевлян. А вот комендант почему-то громко зааплодировал и даже улыбался: он, очевидно, понимал, что предстоящая победа его команды будет выглядеть значительно убедительнее, если и соперник окажется сильным.

Зрители же истолковали случившееся по-своему и дали волю своим чувствам. Пока команды собирались в центре поля, чтобы продолжить игру, шум и аплодисменты постепенно нарастали, превратившись в конце концов в бурную овацию.

Теперь большинство игроков сосредоточились у киевских ворот. Немецкие футболисты ошалели. Судья не обращал внимания на то, что в стремлении во что бы то ни стало отобрать мяч они били соперников по ногам и хватали за руки. Вся немецкая команда навалилась на ворота противника, и, возможно, ей удалось бы силой добиться своего, если бы центральный форвард, замахнувшись для удара, попал по мячу. Но, на свою беду, он поскользнулся и упал, а Клименко выбил мяч из вратарской площадки прямо на Тутчева, который находился на противоположной половине поля, рядом с немецким защитником. Вырвавшись из-под опеки, Тутчев оказался один на один с немецким вратарем, и тому не оставалось ничего другого, как достать второй мяч из сетки.

На стадионе поднялось бог знает что. Еще когда немецкий форвард промахнулся, по стадиону прокатился легкий смешок, а потом и сплошной хохот. Масла в огонь всеобщего веселья подлил оркестр, совсем некстати ударив туш. Когда же капельмейстер спохватился и опустил свою дирижерскую палочку, оркестранты растерялись и не все одновременно перестали дуть в свои трубы — раздалось нечто похожее на жалобное меканье заблудившихся коз и овечек. Те, кто сидел недалеко от немцев, озабоченно наблюдали, как к долговязому коменданту нагнулся плотный начальник концлагеря и лицо его постепенно багровело.

А на поле продолжалась игра. Теперь судья уже вообще не обращал никакого внимания на грязные нарушения правил. Немецкие игроки откровенно били киевлян по ногам, грубо толкали в спину, хватали руками, подставляли ногу… Три советских футболиста уже прихрамывали, но не оставляли поля и играли, превозмогая боль. Держались из последних сил, но себе воли не давали — не имели права допускать малейшего нарушения правил.

И все-таки судья нашел, к чему придраться, и назначил пенальти в ворота Трусевича.

Стадион замер. При таком счете ничего страшного не было бы, реализуй немцы это пенальти, но произошло чудо — Трусевич взял мяч!

Невероятный успех команды, пожалуй, не столько опьянил зрителей, сколько отрезвил их: все почувствовали, что в воздухе запахло бедой. Постепенно становилось ясно, что на стадионе происходит нечто более значительное, чем просто футбольный матч. И если первому голу люди обрадовались, а после второго, почти не скрывая, торжествовали победу, то теперь, после взятого пенальти, умолкли и только растерянно улыбались, как бы застыв в нерешительности между радостью и страхом. Но в сознании каждого роились беспокойные мысли: а может, и сообщения военного командования о безудержном продвижении на восток еще не означают окончательной катастрофы? Может, и на поле боя их так же можно бить, этих надутых индюков, которые так кичатся своей непобедимостью? Можно, безусловно можно, если даже здесь, на стадионе, одиннадцать ребят наглядно показывают это всем! И в сердцах тех, кто пал духом, вспыхивала надежда: нет, враги не добьются своего и на поле боя, это теперь ясно как день!

Когда в немецкие ворота влетел пятый мяч, над стадионом заревела сирена — воздушная тревога! До конца игры еще оставалось минут двадцать пять, но игра была остановлена. Люди не бросились с трибун, как бывало всегда в таких случаях, — все понимали, что никаких самолетов поблизости нет. Комендант вынужден был остановить матч, воздушная тревога только ширма, только наименее позорный способ как-то спасти свой престиж перед угрозой еще большего позора. Люди неохотно вставали со своих мест, медленно продвигаясь к выходу. Но в проходах появились солдаты с автоматами наперевес, стали подгонять и подталкивать зрителей, и через четверть часа на трибунах уже никого не осталось.

И только те, что выходили последними, видели, как на середину поля, где стояли рядом один к одному одиннадцать победителей соревнования, окруженных солдатами, подкатила большая тюремная машина. Киевляне поочередно исчезали в ее темном чреве. И кто знает, может, заталкивали их туда как раз недавние их соперники, для которых насилие было единственным способом выглядеть победителями и которые тем не менее всегда оказывались побежденными, когда встречались с духовным величием и самопожертвованием во имя человеческого достоинства.

1943

Перевод К. Григорьева.

Кто был на войне, тот никогда не сможет думать о ней спокойно. Безумный вихрь будничных дел вертит и засасывает, будто сознательно стремясь отвлечь от воспоминаний, но стоит ему уняться хоть на миг, и невольно попадаешь снова в тиски своей памяти.

Почему?

Если бы еще не постоянные напоминания — дом, только что выстроенный на недавнем пустыре, пожилой инвалид, мчащий в своей дребезжащей мотоколяске, десятки других красноречивых примет, которых как будто бы со временем становится и меньше, но полностью они не исчезают… Вот и здесь — пустыри, похожие на песчанистые выгоны или огромные ярмарочные площади, на которых давно закончился торг… Они уже не напоминают тех ужасных развалин, что возвышались едва ли не до туч, когда я здесь был тогда, впервые, но пустыня, образовавшаяся вместо них, еще более мертвенна, чем сами руины. Да и исчезнут ли когда-нибудь из памяти лица — ну хотя бы лицо Сергея, продолговатое, бледное, с глазами, запавшими под надломленные брови, которые почти срослись над тонким носом! Конечно, я пойду в знаменитый Цвингер и постою у «Сикстинской мадонны», как полагается, когда приезжаешь сюда. Но прибыл я не ради этого. Я не могу забыть Сергея, хотя со времени, когда в последний раз видел его, уже и поседеть успел. Что это, результат моей чувствительности или еще одно подтверждение того, что человек побывавший на войне, уже не сможет о ней не думать?