Я уж не говорю о том, что мы живем и работаем в многонациональной стране, говорящей и пишущей на множестве языков, и обязаны быть, как сказал Антокольский, «офицерами связи» между многими культурами. Можно поселиться в Узбекистане на несколько лет, хорошо изучить и даже в совершенстве владеть узбекским, но переводить-то мы должны и с других. Как быть в таком случае? Ведь речь идет об интернациональном долге.

Мне бы не хотелось, чтобы те, кого нынче называют эрудитами и знатоками, сделали из моих высказываний вывод, будто я предлагаю издательствам отказаться от их услуг. Нет, этого я не предлагаю. Ведь переводить нужно не только великих поэтов с их железным стихом, но и многое другое, не предназначенное для вечности. Я хотел бы лишь одного — чтобы они не превращались в судей и не стремились поучать: если поэт умеет переводить, то этим самым уже и доказывает, что знает, как это делать.

1984

Перевод автора.

Мое стихотворение «Гораций» почему-то стало поводом для дискуссии на страницах «Литературной газеты», в которой приняли участие литературоведы, критики и читатели. Разговор начался с выступления литературоведа Я. Гордина, который обвинил меня в нежелании или неумении увидеть в поведении великого римского поэта то, что мой критик считает главным и определяющим, а также в стремлении зарегистрировать в поэтической форме такие факты из биографии Горация, которые являются второстепенными, то есть нехарактерными.

Таким образом, смысл статьи Я. Гордина заключался в том, что, изображая историческую личность, писатель должен отбирать лишь те факты, которые обосновывают ее социально-историческую роль, иначе говоря, с самого начала подчинять факты заранее выработанной авторской концепции.

Мысль эта не нова. В разное время ее уже преподносили нам в качестве единственно правильного метода литературного творчества. Но — шла ли речь об историческом лице или о нашем современнике — на практике следование такому методу, как правило, приводило к одностороннему изображению человека, а стало быть, и к упрощенному показу его отношений с действительностью, то есть к примитивизации и опустошению его социально-исторического содержания. Неудивительно поэтому, что статья Гордина вызвала ряд возражений.

И. Золотусский строит свои возражения на примере отношений А. Пушкина к истории и исторической личности. Демонстрируя сложность этих отношений, он весьма убедительно доказывает неправомерность художественной однолинейности как следствия концептуальной предвзятости. Такие доказательства можно было бы построить и на примерах других исторических личностей, в частности и на примере жизни, творчества и отношения к действительности Горация, образ которого послужил примером для ошибочных, на мой взгляд, выводов Я. Гордина.

Художественный образ великого римского поэта складывался в русской литературе довольно своеобразно. Кажется, ни у одного из знаменитых писателей мы не находим более или менее обширного прозаического или стихотворного произведения о великом римском поэте, и тем не менее его образ довольно ярко очерчен именно художественными средствами. Я имею в виду переводы, которые, конечно, тоже являются разновидностью художественного творчества и, как правило, всегда отмечены своеобразием личного отношения, истолкования и трактовки переводчика.

С этой точки зрения довольно любопытно проследить различные попытки осмыслить некоторые факты из биографии Горация на примерах перевода, скажем, одного и того же стихотворения разными русскими поэтами, начиная с Пушкина и кончая Пастернаком. Оба они были яркими поэтическими индивидуальностями, хотя, конечно, разного масштаба, и то, как они понимали смысл переводимого текста, отражало в каждом случае не только характер этого понимания, но и разность господствующих идейно-эстетических концепций эпох. В результате у обоих русских поэтов один и тот же факт, описанный автором в далекой древности, не только выглядит по-разному, но получает совершенно различную этическую оценку.

До нас дошло мало сведений о жизни и личном облике Горация. Из дошедшего можно считать достоверными лишь краткие заметки Светония и некоторые строки в изобличающих сатирах Луцилия и Гермогена. Но самое яркое представление о личности Горация и обстоятельствах его жизни, как чаще всего бывает в случаях с великими поэтами, дает сам Гораций — в своих собственных произведениях.

Я беру для примера несколько строк из оды, обращенной к Помпею Вару, товарищу Горация по службе в республиканских войсках Брута. — беру не только потому, что их цитирует Я. Гордин в своей статье, но и потому, что именно эти строки сообщают нам о поступке, который многие авторы в течение двух тысячелетий считали позорным и который сам Гораций вспоминал, как мы видим, с горьким раскаянием.

Вот как эти строки выглядят в вольном переводе А. Пушкина:

Здесь обращает на себя внимание бескомпромиссная суровость осуждения нечестного поступка, совершенного бежавшим в страхе с поля боя римским воином. И эта бескомпромиссность тем красноречивее, что речь идет о вольном переводе, в котором переводчик, конечно, вправе позволить себе смягчить силу осуждения, если считает суровость авторского саморазоблачения не соответствующей масштабу совершенного проступка.

А вот и перевод в истинном смысле слова, принадлежащий А. Фету, — не «вольный», как у Пушкина, и, стало быть, более близкий к оригиналу:

Как видим, и здесь то же безусловное осуждение: своими словами названо и бесславие, и страх, и низвергнутое в борьбе мужество.

Но вот за перевод тек же строк берется наш современник Борис Пастернак, и вместо осуждения того, что клеймил сам Гораций, мы получаем хладнокровную констатацию как бы совершенно ординарного факта:

Никаких убийственных эпитетов, ни тени осуждения! Если кто и виноват, то «войско», то есть рядовые воины, покорно зарывшие лица в прах, а отнюдь не командир в ранге военного трибуна — Гораций!

В чем же дело? Почему Пушкин, позволяя себе довольно далеко уходить от оригинала во второстепенном, не только не отошел в главном, но и подчеркнул его силой своей поэтической и гражданской страсти, а Пастернак поступил наоборот, всеми силами стараясь смягчить авторское саморазоблачение? А ведь он не мог не знать, что Гораций и в дальнейшем не проявил особого гражданского мужества. Ведь, начиная с первой основательной биографии Горация, созданной Массоном и вышедшей в Германии еще в начале XVIII века, до новейших его жизнеописаний, скажем, в курсе лекций по истории римской литературы В. Модестова — везде говорится о том, как бывший республиканец и командир легиона в армии Кассия Гораций Флакк бежал в изгнание, в то время как многие воины его легиона, не смирясь с поражением под Филиппами, ушли к Секст Помпею, чтобы продолжать борьбу. Не мог Пастернак не знать и того, что именно этот бежавший с поля боя республиканец стал ближайшим другом и советчиком Октавиана — одного из триумвиров и главных противников республиканцев.