В октябре 1966 года, находясь в Канаде, я часто слышал фамилию Кулика. Старшие люди там и поныне его помнят: со времени его консульства в этой стране минуло почти полвека, через дипломатические представительства Советского Союза прошло уже немало выдающихся и заслуженных деятелей, но Кулик был первым, хотя тогда ему было лишь двадцать два. В Канаде и сейчас нелегко исполнять обязанности генерального консула Советского Союза — огромная иммиграция, составляющая значительную часть населения страны, политически разнообразна и состоит из совершенно противоположных идейных групп. Что же говорить о том времени, когда наша страна не имела еще ни нынешнего мирового престижа, ни нашей теперешней индустриальной мощи и была предметом постоянных яростных посягательств врагов? Однако, как утверждают свидетели, никто никогда и в ту пору не относился к Кулику как к молодому человеку, с которым можно позволить себе разговаривать без должного уважения. Государственный муж, выдающийся дипломат, человек, взвешивающий каждый свой шаг и каждое слово. Государство не имело еще нынешнего престижа, но именно такие дипломаты, как Иван Юлианович, создавали его.
Повторяю: ему тогда едва исполнилось двадцать два года. И тут, мне кажется, следует сказать несколько слов о молодежи вообще. Он принадлежал к самому молодому слою тогдашнего общества, а не просто к молодому поколению, которому, в соответствии с нашей привычной формулой, принадлежит будущее как неизбежное наследие — чуть ли не подарок от родителей. Нет, он завоевывал это будущее. Он боролся за него не на жизнь, а на смерть, но никогда не бил вслепую по представителям предыдущего поколения, ибо воевал с вражескими идеями, а не с предыдущим поколением вообще. Позже, перед Первым съездом советских писателей, мне не раз приходилось видеть, с какой страстью выступал он за объединение всех творческих сил, которые могли быть полезны Советской власти, — от Гната Хоткевича, относящегося к старшему поколению дореволюционной интеллигенции, и вплоть до Игоря Муратова, делавшего тогда в литературе только первый шаг. Никакого значения не имело для него, к какому поколению кто из них принадлежит, — он искал ту нить, которая связывает между собой дух разных десятилетий, ибо это — золотая нить. Почему он поступал именно так? Да прежде всего потому, что для него, как для убежденного марксиста, развитие культуры — это неразрывный процесс. Как это было не похоже на позицию некоторых наших молодых современников, которые, ей-ей, действительно убеждены в том, что современная украинская литература появилась на голом месте и началась с них!
Я хорошо помню день, когда впервые увидел Ивана Юлиановича в Харькове. Он тогда был уполномоченным Наркомата иностранных дел при правительстве Украинской Республики, но вместе с тем уже и автором «Записок консула», нескольких поэтических книг и первой «Антологии американской поэзии» — поэзии, до тех пор почти у нас неизвестной. Он сидел возле стола Павла Тычины в редакции журнала «Червоный шлях». Редакция помещалась в полуподвальном помещении на Пушкинской улице. Это было мое первое посещение столичной редакции вообще, и я смущался и едва не дрожал от благоговейного страха. Когда я зашел, то прежде всего увидел небольшого роста, щуплого человека с усами и бородкой клинышком, в синем костюме, который меня прямо-таки напугал своей необыкновенной по тому времени элегантностью. Мне казалось, что я появился некстати, и уже готов был возвратиться назад, когда из-за стола поднялся человек, в котором я сразу узнал Тычину. Я тогда еще ничего не знал о знаменитой предупредительности Павла Григорьевича и не сразу догадался, что он растерялся больше, чем я, из-за того, что увидел, как растерялся я, и, не зная, как помочь, заметался между мною и своим почтенным гостем.
Я не знал, что этот гость Кулик, но именно он выручил нас. Понимая, что в редакции такие, как я, ходят только с пачками стихов, он сразу спросил:
— Что-нибудь принесли?
— Ну да, принес. Правда, и сам не уверен, подойдет ли.
Кулик раскрыл мою тетрадь и стал читать, вроде бы и негромко, но так, чтобы Тычина тоже слышал.
Из редакции мы с ним вышли вдвоем. Желтый кожаный портфель казался мне огромным по сравнению с его невысоким худощавым хозяином. На углу Совнаркомовской мы попрощались, и я еще какое-то время смотрел, как он шел, меряя улицу шагами, которые тоже показались мне для него слишком большими, как и портфель.
С того дня я встречался с Иваном Юлиановичем часто — либо в квартире самого Кулика, на улице, которая по странному совпадению называлась Садово-Куликовской, либо в крохотной каморке Леонида Первомайского, либо в помещении ВУСПП, помещавшейся на Сумской.
Это было время чрезвычайного оживления литературной жизни, о котором стоило бы подробнее рассказать нашей молодежи. Ну хотя бы для того, чтобы некоторые из их числа не считали, что литература на Украине начинается лишь с них. Современная литературная молодежь нередко изобретает поэтические велосипеды, на которых в те годы многие уже умели ездить. Как часто, читая стихотворения некоторых поэтов сегодня, я узнаю в них и экспрессионистские залеты Валерьяна Полищука и Гео Шкурупия, и абстрактный «шиллеризм» Олексы Влызько, и не всегда оправданное словотворчество и воинствующий эпатаж Михайля Семенко! Когда видишь, с какой велеречивой уверенностью в своей неповторимости и новизне издают свои книги «поперек» некоторые русские поэты, невольно вспоминаешь многочисленные издания, осуществленные в Харькове еще тогда, и снова убеждаешься, что все повторяется на нашем грешном свете…
Неограниченные возможности многочисленных издательств делали появление книги литературным, а не почти полиграфическим событием, как сейчас. Горькая современная шутка, в которой говорится, что написать книгу значительно легче, чем издать ее, в те годы звучала бы бессмысленным софизмом. Нужно было только написать, и нечего было думать о том, как же напечатать свое произведение. И писатели писали — во всех жанрах, во всех стилях, и это делало творческую жизнь богатой и разнообразной, исполненной смысла и темперамента, как и должно быть в творческой жизни.
Возможно, способствовала этому и горячая заинтересованность людей, руководивших тогда литературным процессом… Конечно, во время острых баталий, возникавших между руководителями разных литературных организаций и групп, разгорались страсти, порой и политические. Случались и горькие ошибки, неизбежные во всякой борьбе. И все-таки Иван Кулик, на мой взгляд, допускал их меньше других. Может быть, играло здесь роль его широкое знакомство с мировой литературой, что уже само по себе давало основу для более широкого общего мышления. А может, причиной было глубокое чувство гражданской ответственности, выработанное в подполье и на дипломатических постах. Во всяком случае, трудно себе представить, чтобы Иван Юлианович хотя бы в мыслях поставил что-то в зависимость от своих личных писательских пристрастий или интересов. Для него ничего личного вообще не существовало, когда речь шла об общих делах, о литературном процессе.
В этом отношении он мне всегда напоминает Александра Фадеева. Возможно, потому что и Александр Александрович прошел революционную школу почти той самой ступени, что и Кулик. Люди, учившиеся в той школе, умели ставить общие интересы выше своих собственных пристрастий…
Именно в то время, в первой половине тридцатых годов, и началась консолидация литературных сил. На заседаниях оргкомитета будущего Союза писателей появились за одним столом Кулиш и Микитенко, Кулик и Бажан. Все они были выдающимися украинскими писателями, пришедшими из разных литературных организаций. Я хорошо помню резкие, а порой и раздраженные речи Микитенко и Кулиша. Но именно Кулик, который всегда председательствовал на этих заседаниях, искал и находил пути к примирению. Он опирался на то, что объединяет противоположные лагери. А объединяло одно — интересы советской литературы. Ведь и Кулик, и Кулиш были командирами революционных полков, и расхождения в литературных вкусах не играли особой роли.
