Вскоре я был откомандирован на другой фронт, а Первомайский остался в Сталинграде. Встретились мы снова лишь на окраинах Вены, которую квартал за кварталом освобождали наши войска. Это были дни, когда нас вдохновляла уже не только вера в победу, а и радостное ожидание выстраданного дня, который вот-вот мог наступить — может быть, через неделю, а возможно, через день.

Во время длительной разлуки мы нередко обменивались письмами и стихами, и хотя они и не могли заменить личных встреч и дружеских разговоров, я рад, что судьба предоставила мне возможность наблюдать замечательного поэта в тяжелейшее время для нашей страны. Ведь истинная суть человека раскрывается не в минуты радостей и праздников, а в дни, когда народ борется за свою жизнь, когда ему тяжело.

После нескольких лет шаткого благополучия и неустойчивого покоя тяжело заболела жена Леонида Дуня. Жизнь его усложнилась еще больше. К ежедневной изнурительной литературной работе добавились бытовые хлопоты, которые отрывали от главного и которых нельзя было избежать. Приходилось часто ездить в город. Но более всего угнетала болезнь жены — он понимал, что болезнь неизлечима.

Не зря, пожалуй, кое-кто утверждает, что плодотворнее всего поэт работает тогда, когда обстоятельства этому вроде бы и не способствуют. Это может показаться странным, но именно на протяжении последних пятнадцати лет, когда Первомайский почти неотрывно находился у постели больной жены и переносил все тяготы бытовых обязанностей, именно в это время он не только много и плодотворно работал, а и создал свои лучшие книги. Прекрасный прозаический роман «Дикий мед», значительно дополненное издание баллад народов мира, а вскоре «Уроки поэзии» и «Древо познания» и, наконец, блестящий перевод Франсуа Вийона — все это было создано именно тогда. Я уж не говорю о четырехтомном издании произведений Гейне, большинство которых перевел Леонид, а к остальным переводам так «приложил руку», что иной раз от переводчика не оставалось ничего, кроме подписи. Не говорю и об антологии словацкой поэзии, с титульного листа которой почему-то исчезла фамилия Первомайского, но которую он фактически и составил, и отредактировал, и в которой принял участие как переводчик.

В те последние годы была выполнена еще одна, хотя и незаметная, работа — я имею в виду сотни писем к друзьям, которые, я в этом уверен, тоже представляют непреходящую ценность — литературную, философскую и художественную.

Мне удалось прочитать только часть двух собраний писем Первомайского к А. Борщаговскому и чете Чуковских, отрывки из которых недавно опубликовали два московских журнала. Странно, что киевские столичные издания до сих пор не заинтересовались даже этими отрывками. Между тем в эпистолярном жанре на Украине уже давно не появлялось ничего похожего, — пожалуй, после Ив. Франко и Леси Украинки. Каждое письмо Первомайского — это законченное произведение на философскую, литературную или гражданскую тему. Все это на ярко обрисованном фоне реальной жизни писателя — со всеми его радостями и горестями, успехами и срывами. Не сомневаюсь, что для этих произведений еще настанет время и лишь тогда образ Леонида Первомайского встанет перед читателями во всей полноте.

…В последние месяцы жизни поэт уже знал, что обречен. Я часто приезжал к нему в больницу, где его оперировали, он очень похудел и ослабел, но ничем не высказывал страха перед неотвратимым. Наоборот, спокойно разговаривал с другими больными — соседями по палате, даже шутил. А однажды на вопрос, каково его самочувствие, ответил шутливыми стихами:

Вскоре Леонида выписали из больницы, и он поселился в своем любимом Ирпене. Там жил неподалеку врач А. М. Джуша, на помощь которого он мог всегда рассчитывать. Но, вопреки установкам врача, поэт много работал, знал, что выписали его из больницы ненадолго, и стремился успеть написать новую книгу стихов. Ежедневно он звонил мне и сообщал о сделанном.

— Сегодня написал семнадцатое и восемнадцатое стихотворения!

Я упрекал его и, повторяя слова врача, пытался убедить, что теперь ему нужен только отдых. Но на следующий день он снова звонил и снова «докладывал»:

— Сегодня написал девятнадцатое, двадцатое и двадцать первое!

Он торопился. Чувствовал, что времени в обрез, и не останавливался. А когда в один из дней он не позвонил, ясно было, что его вновь забрали в больницу.

Теперь уж навсегда.

Так была создана книга последних стихов «Вчера и завтра» — книга-итог, в которой поэт старался осмыслить свой жизненный и творческий путь, осознать, какая судьба уготована всему, что он сделал и выстрадал на протяжении полувека.

Таким был его вывод. Таким будет вывод и каждого читателя, который прочтет его произведения.

Жизнь учит поэта, но и поэт в свою очередь становится учителем жизни, если он подлинная художественная личность. У каждого свой путь возвращения приобретенного, вот почему жизнь истинного художника становится поучительным уроком.

Леонид Первомайский был такой неповторимой творческой личностью, его жизнь дает свой поучительный урок, и состоит он в том, что значение созданного не зависит от условий жизни, а только от способности учиться у жизни, чтобы отдавать познанное людям.

Я знал его в ранней молодости, когда, подобно всем нам, он был далеко не против того, чтобы увидеть себя в списке славных имен, знал его и потом, когда эти списки довольно беззаботно обходились без него. В молодости он не был к этому равнодушен. Тогда его возмущали счастливцы, и сгоряча он мог даже сказать о них что-либо едкое, хотя, правду говоря, они этого не заслуживали.

Но если талантливым человеком рождаются, то мудрым становятся. И для того чтобы мудрость добавилась к природному дарованию, надо много поработать и немало пережить.

В последние годы Первомайский целиком освободился из плена высокомерных претензий, свойственных молодости. Он ясно осознал, что сколько бы ни появилось на страницах газет и журналов восхвалений в адрес посредственности, они не в состоянии поднять ее выше нее самой, точно так же как не способны ни увеличить, ни уменьшить достижений подлинного художника. И если одного хвалят, а иного замалчивают, это ничего не меняет.

Вот почему стихотворение «Двое», написанное в последние недели жизни, кажется мне очень важным для понимания Первомайского. Небольшой эпизод, взятый из жизни Бетховена и Гёте, оказался находкой, с помощью которой поэту удалось высказать свой взгляд на судьбу художника: один прожил спокойную и счастливую жизнь, иногда даже не пренебрегая выгодой, которую дает поклонение преходящему; другой всю жизнь мучился, но не склонял головы. И все же оба они стали творцами, способными надолго пережить тех, перед кем один покорно склонял, а другой гордо вскидывал голову.

Такой вывод может показаться похожим на акт христианского смирения. Но это не так. Это скорее проявление безграничной веры в силу жизненной правды, которая вынудила даже убежденного легитимиста Бальзака и непротивленца Толстого говорить ее голосом.

Ибо как бы гений ни жил, он — эхо жизненной правды. Даже если и не стремится им быть, даже и тогда.

1981