Точно так же он относился и к Сомерсету Моэму, который, будучи уже знаменитым писателем, приехал в Москву в первые годы революции с нечестными намерениями: талант мог ошибаться, но, став на сторону реакции сознательно, быть таковым переставал.

Он радовался и был увлечен, когда случайно обнаруживал признаки подлинной талантливости в произведении начинающего, с которым встречался впервые.

Как-то он пришел ко мне утром с номером журнала «Вітчизна» в руках.

— Встречалась ли вам когда-либо такая фамилия — В. Д.? — спросил он еще с порога.

— Нет. А что?

— Я до самого утра читал его повесть. Кажется, это его первая публикация. Прекрасная проза. Неоспоримый талант!

Он сел за мой стол, взял лист бумаги и написал письмо молодому писателю. Потом начал звонить по телефону — сперва знакомым, а затем в редакцию «Вітчизни», разыскивая адрес автора повести. Узнав, сразу же пошел на почту.

— Такого человека надо поддержать. Вы сами знаете, как это важно, когда человек молод, — сказал он с порога.

Я был занят и прочитать это произведение смог только месяца через полтора или два. А прочитав, согласился с оценкой Леонида и сказал ему об этом.

— Вы познакомились с автором? — спросил я.

— Нет. К сожалению, он не ответил на мое письмо. — Леонид печально улыбнулся. — Молодежь, как видите, теперь совсем не такая, какими были мы в их возрасте.

Он не жалел, что послал незнакомому человеку восторженное письмо, неблагодарность счел проявлением простой невоспитанности, а воспитание дело времени и жизненных обстоятельств. И он продолжал откликаться, писал письма, а нередко и материально помогал молодым, когда был уверен, что из начинающего выйдет писатель.

Однако по поводу одного случая между нами возникла целая дискуссия.

Первомайский как-то позвонил мне и сказал:

— Очень вас прошу, зайдите сейчас же. Я написал предисловие к сборничку молодого поэта и должен срочно отнести его в издательство. Но перед тем хочу прочесть вам.

Оказалось, что речь действительно идет об исключительном случае. В издательство «Молодь» пришел четырнадцатилетний ученик средней школы и принес несколько тетрадей с коротенькими стихами — по две-три строчки. Стихи так поразили издателей, что, несмотря на тесные рамки уже давно утвержденных планов, они решили немедленно издать сборничек.

Полистав рукопись, я убедился, что издатели не ошиблись, в стихах что-то напоминало молодого Тычину, но в то же время звучало нечто свое, неподдельное: такое же, как у Тычины, тонкое ощущение природы, такие же точные и единственно верные слова, но все свое, неповторимое, нежное и трогательное. Удивляло только одно: может ли человек в таком возрасте чувствовать столь глубоко и тонко, писать так точно и выразительно?

— А разве Лесе Украинке или Лермонтову в свое время было больше? — сказал Леонид, когда я выразил ему удивление.

Это был убедительный аргумент.

Но когда я услышал, что в предисловии подчеркивается гениальность юного поэта, я запротестовал. К чему такая терминология? Да и педагогично ли это? К тому же и издательство, пожалуй, не согласится на такую оценку, убеждал я, тем более что подобную квалификацию не применяли даже в отношении самых знаменитых современных художников слова. А что, если юный гений никогда более ничего не напишет?

— С редактором издательства я все согласовал — это первое, — Леонид говорил сдержанно, почти холодно. — А насчет того, напишет ли поэт еще что-нибудь, это его дело. Произведение не перестает быть таким, каким оно есть, оттого, что автор перестал писать. Вспомните Артюра Рембо.

Предисловие Первомайского было без всяких изменений напечатано сперва в газете «Літературна Україна», потом и в сборнике, для которого было написано. После такой рекомендации Первомайского сборник расхватали, и когда я пошел спустя несколько дней по магазинам, мне не удалось его достать.

Но вскоре начали распространяться слухи, что стихи эти принадлежат перу двух достаточно известных поэтов, а не юноше, имя которого они использовали с целью прикрытия своей мистификации.

— Не верю, — сказал Первомайский, узнав об этом.

— А Проспер Мериме со своими «Песнями западных славян»? — обратился я к классическим аналогиям. — Он ввел в заблуждение даже Пушкина!

— Мериме сделал гениальную подделку, но вместе с тем написал гениальные произведения и под собственной фамилией. А вот прочтите стихи поэтов, которым приписывают авторство в данном случае: почему же в произведениях, подписанных их именами, нет и намека на глубину и изящество подделки? Гений может пошутить, но когда говорит серьезно, то он не в состоянии скрыть свою гениальность.

Он так и остался непреклонным в своем убеждении. И трудно было не согласиться: его аргументация была неопровержима, как, впрочем, всегда.

Я мог бы привести немало и других примеров горячего увлечения произведениями молодых поэтов, если в них вспыхивал яркий талант. Точно так же, как и стихи вышеупомянутого юноши, он высоко ценил первые «пробы» Лины Костенко, Бориса Олийника, Ивана Драча, хотя отлично видел их недостатки, порожденные молодым задором и отсутствием жизненного и художественного опыта. И не было позерством, когда он заявил в своем знаменитом стихотворении «Уроки поэзии»:

И хотел лишь одного: чтобы учились и у него

Да, он мог научить и тому, как беззаветно любить свою землю, и тому, как отрекаться от себя нынешнего во имя завтрашнего.

Первомайский всегда поражал широтой своих культурных интересов. Еще в юности, когда был комсомольским поэтом и выступал на съездах комсомола со стихотворными речами, писал на темы, которые тогда были не только актуальными, а и злободневными, оказывалось вдруг, что он занят еще и чем-то таким, чем не только не интересуемся мы, но даже и понятия об этом не имеем, Так, еще в конце двадцатых годов появились его первые переводы немецких миннезингеров, потом отдельные славянские народные баллады, а еще позднее сборник стихов Ли Бо.

Вместе с Первомайским и Кондратенко мы сопровождали в 1936 году венгерских писателей во время поездки по Днепру, слушали их рассказы о Шандоре Петёфи, но ни мне, ни Кондратенко не пришло в голову взяться за перевод великого венгерского поэта. А Первомайский сразу, прослушав лишь два-три стихотворения в исполнении Мате Залки и Антала Гидаша, решил, что сделает перевод, — и блестяще это выполнил.

То же самое произошло и с «Лейли и Меджнуном» Низами, и с «Германией» Гейне, и с произведениями Франсуа Вийона, сложность которых может понять лишь тот, кто знает, что значит перевести произведение, в котором десятки строк подряд заканчиваются рифмами одинакового звучания.

Но широта интересов у зрелого человека одна, а у юноши, да еще такого, который закончил только четыре класса народной школы и после того не учился ни в одном учебном заведении, совсем другая. Откуда она взялась, эта широта, кто ему ее привил?

Мне думается, что огромную роль сыграл в этом Иван Кулик. Он сразу распознал в талантливом юноше с четырехклассным образованием человека, который сумел почерпнуть все возможное из сокровищ отцовской переплетной, и с помощью собственной образованности и революционного опыта выдающегося большевика приобщил его ко всему своему культурному и интеллектуальному богатству. Из широты интересов выросла широта мышления, способность равняться только на значительное и великое; отсюда и трезвость самооценки, и неутомимое трудолюбие.