Войдя в свой небольшой кабинет, она сняла трубку и позвонила на книжный склад издательства, помещавшийся в подвале того же дома, узнала, много ли еще осталось непроданных экземпляров из предыдущих изданий Леонида Первомайского, и ответ ее, как видно, удовлетворил. Она молча достала из ящика бланк издательского договора, быстро его заполнила и протянула Первомайскому:

— Подпишите.

Леонид подписал, спустя несколько минут получил в кассе довольно внушительный аванс в счет гонорара за переиздание его повести «Пятна на солнце», и мы вышли из издательства еще более веселые и довольные, чем были, когда в него входили.

Однако на следующий день я узнал, что веселились мы преждевременно: вернувшись домой, Леонид перечел свою повесть и решил, что переиздания она недостойна.

Когда он заявил об этом, Евгения Дмитриевна искренне удивилась: всякое бывало в ее издательской практике, но чтобы писатель отказывался от переиздания собственного произведения, такого она не помнила. Случай этот ее так заинтересовал, что она решила сама перечитать повесть, а перечитав, позвонила Первомайскому и сказала:

— Ничего вы не понимаете в своем произведении, хотя сами его и написали. Аванс вы получили, книгу мы сдаем в набор, и делу конец.

Меня поступок Первомайского просто поразил. То, что авторы весьма часто не могут определить настоящей цены своему произведению, я понимал — знал, как высоко ставят некоторые из них продукцию своей музы, нередко имея для этого весьма мало оснований. Но чтобы недооценивали, с таким встречаться мне не приходилось. Может, кокетничал, разыгрывал роль вечно собою недовольного? Но тут же я подумал: кто же согласится жертвовать судьбою произведения да, в конце концов, и своим писательским престижем во имя минутного удовлетворения от наигранной скромности?! И только значительно позднее, став свидетелем многих иных подобных случаев в поведении Первомайского, я понял, каким естественным и глубоким было его чувство трезвой самооценки — и когда он был убежден, что написал хорошо, и когда обнаруживал, что работа не удалась.

Трудно установить канонические законы, которые регулировали бы отношения художника с его произведениями: каждый вырабатывает для себя собственный закон. Известно, например, что Репин не раз приходил в Третьяковскую галерею с палитрой и кистями, чтобы подправить какое-либо из своих полотен, которые давно уже стали знаменитыми. Некрасов не только исправлял, но иногда и переписывал свои стихи, меняя весь текст и оставляя только основу. Но есть и немало выдающихся и общеизвестных писателей, которые считают это фальсификацией своего творческого пути, неправомерным стремлением подправить самого себя с помощью приобретенного со временем мастерства и уровня художественного мышления.

Первомайский принадлежал к тем, кто считал не только своим правом, но и священным долгом постоянно, при любой возможности улучшать свои произведения. Он переписал, например, пьесу «Коммольці», уже поставленную до этого во многих театрах и высоко оцененную критикой, — переписал настолько, что пришлось ей дать даже новое название — «Начало жизни»; коренным образом он переделал также поэтическую драму «Неизвестные солдаты», хоть она прошла и в «Березиле» у Курбаса, и в Камерном театре у Таирова, и в Ленинградском Большом драматическом у Вивьена. Но даже и новой редакцией поэт остался недоволен и, издавая семитомное собрание своих сочинений, не поместил в нем это давно уже известное произведение. Точно так же он поступил и с многочисленными своими стихами, беспощадно исправляя, а то и переписывая наново, сохраняя только то, что казалось ему достойным этого.

И все-таки даже на фоне последовавших затем случаев тот, первый случай собственного самоотрицания, с которого я начал свой рассказ, поражал. Ведь тогда Первомайскому исполнился лишь двадцать один год, в этом возрасте люди большей частью бывают самоуверенны. Откуда же взялась эта суровость по отношению к самому себе, в то время как другие добивались переизданий, мечтая о популярности и славе?

Леонид Первомайский прожил нелегкую жизнь, но кое в чем ему повезло, — например, в том, что его отец был переплетчиком. С самого детства будущий поэт оказался среди книг, но не в кабинетной библиотеке аристократа, а в мастерской, в которой книгу делают красивой, то есть лучшей хотя бы внешне. Тут, находясь все время среди книг, которые свозили буквально со всей Красноградщины именно потому, что они были достойны красивой оправы и длительного сохранения, будущий писатель не только много читал, но и помогал отцу  р а б о т а т ь  над книгой. Я думаю, что именно это и обусловило его рабочие отношения с книгой вообще, а значит, и с собственной книгой в частности, когда юноша переплетчик стал писателем. Пожалуй, именно с отцовской мастерской и берет свое начало его органическая потребность улучшить сделанное, хотя произведение уже и широко известно, и высоко оценено, но сам автор им не удовлетворен, ибо перечитывает его в иное время, когда зрение приобрело большую остроту, а ум стал пытливее и глубже.

Да, бытие определяет сознание — это не зря сказано. По другому поводу и в другой форме Первомайский и сам сформулировал эту истину в одном из первых своих стихотворений:

Это, повторяю, сказано по другому поводу. Но если соседство с клубным музыкальным инструментом может способствовать особому состоянию души, то, вероятно, и обстоятельства жизни в отцовском доме не могли не формировать сознания и не определять его творческого характера.

Первомайский нелегко сближался с людьми. Перед тем как войти в его душу, нужно было выдержать суровый экзамен. Некоторые считали поэта нелюдимым и даже угрюмым, но о том, что это было не так, свидетельствует хотя бы его недавно обнародованная переписка, откуда так ясно проступает та жадность, с какой он тянулся к людям, перед которыми мог раскрыться.

Не каждого он считал достойным такого доверия, это правда. А если то был человек искусства, он прежде всего должен был быть кристально чистым в своем отношении к искусству.

Как-то нам с поэтом Мечиславом Гаско вздумалось издать альманах — в тридцатых годах это было несложно. Для принятия такого решения у нас не было особых причин — ни своей литературной группы, ни собственной художественной программы, просто захотелось, вот и все. Пригласили принять участие Владимира Кузьмича, Леонида Первомайского и еще кого-то. Все согласились. Вдвоем с Гаско мы обратились к директору издательства «Книгоспілка» М. Радлову, подписали договор и принялись за сбор материала.

Я встретился с Первомайским, рассказал ему о договоренности с издательством и о том, какой нам обещан гонорар. Первомайский молча выслушал, повернулся и не попрощавшись ушел.

Почему-то я не придал этому особого значения — в молодости мало внимания обращают на тонкости светского этикета. Через пару дней я позвонил ему по телефону, напомнил о том, что пора представить обещанное произведение, но Первомайский опять же молча положил трубку.

Я позвонил еще несколько раз, но он все так же молча выслушивал мои напоминания. Встреч избегал, увидя меня на улице, переходил на другую сторону, а если перейти не успевал, почти не здоровался.

Оказалось, что в моем сообщении о размере гонорара ему почудилось позорное корыстолюбие, хотя ничего подобного у меня и в мыслях не было. Но, не имея греха за душой, я не понимал, что́ его так разгневало, а стало быть, и не потребовал объяснений. В результате мы чуть ли не два года не разговаривали.

С той же бескомпромиссностью он отстаивал и другие свои убеждения. В его понятия талантливости прежде всего входило искреннее и безоговорочное служение правде и справедливости, и он не считал подлинными талантами писателей, которые не служили этим идеалам. Помню, как во время войны поразила его весть о предательстве Кнута Гамсуна. «Какой это был талант!» — воскликнул он не столько с возмущением, сколько с горечью, подчеркивая это «был»: можно обладать талантом, но, изменив правде, навсегда его потерять.