Но теперь ситуация была иная. Турция была отдельным государством, а Дагестан — частью СССР. Однако и латинице не суждено было долго просуществовать наряду с кириллицей. Тем не менее она же и облегчила переход на кириллицу, с которой у латиницы было много общего, включая графику.

Введение латиницы было воспринято относительно спокойно ещё и потому, что грамотных людей было не так много, а в стране происходили события куда более тревожные и касавшиеся каждого.

Разруху после Гражданской войны в какой-то мере помог преодолеть нэп — новая экономическая политика 1920-х годов, сменившая суровый военный коммунизм с его принудительной продразвёрсткой. Тогда у крестьян отбиралось почти всё, вызывая недовольство и восстания. Нэп разрешил частое предпринимательство, торговля расцвела, урожаи росли, потому что зерно теперь можно было продавать по свободной цене, инфляция почти прекратилась, товаров стало много. Горцы — народ предприимчивый и трудолюбивый, и в села начал возвращаться достаток. Но когда страна начала приходить в себя, большевики увидели, что экономика может оказаться сильнее политики, и почувствовали угрозу своему могуществу. К тому же в стране начались Первая пятилетка и индустриализация, голодные города нуждались в хлебе, а крестьяне отказывались его продавать по низким ценам, как того требовала власть.

Нэпманов начали всячески притеснять, лишили избирательных прав, обложили драконовскими налогами. А затем наступила волна репрессий, накрывшая и нэпманов, и поднявшееся с колен крестьянство. И тех и других принялись «раскулачивать», конфискуя сбережения и имущество, и высылать целыми семьями в Сибирь. Достаточно было иметь небольшую мельницу или маслобойню, наёмного рабочего или просто числиться «кустарём-одиночкой с мотором», чтобы оказаться в смертельно опасном списке «кулаков». В том же списке могли оказаться и все, кто имел отношение к духовенству.

Нэпа не стало. Зато началась сплошная коллективизация. Общинное сознание было у горцев в крови, и поначалу, вольно или невольно, в колхозы записывались целыми аулами, вместе с полями и скотиной. Но и разочарование не заставляло себя долго ждать. Повальные хлебозаготовки, конфискации и прочие «успехи» новой власти напоминали мрачные времена военного коммунизма. Колхозы редели, а многие и вовсе распадались. Хлеб прятали или продавали, как и скот, и лошадей, не дожидаясь конфискации.

Народ роптал, и единство в нём вновь нарушилось. Начались выступления не только против разорительных хлебозаготовок и колхозов, но и против самой советской власти. Люди, конечно, стремились к новому, ещё не угас революционный энтузиазм, но никто не хотел, чтобы оно было хуже старого. В ответ начались репрессии.

Расул всего этого не понимал, только вдруг начали исчезать куда-то его друзья, родителей которых записали в «кулаки», пустели дома в Цада. Зачастили по дорогам всадники в кожанках, ещё вчера бывшие сельскими бездельниками. Партийцев и комсомольских активистов тогда появилось много. Возможно, ещё и потому, что им разрешалось носить оружие, запрещённое для обычных граждан.

Еды в школе стали давать всё меньше. Громче пели горны и стучали барабаны, но веселее от этого не становилось.

В те трудные годы детвора с особым чувством пела дореволюционную песню Владимира Попова о картошке, переделанную для пионеров:

А дома Расул чаще стал замечать опечаленного отца и заплаканные глаза матери.

Всё это вполне могло обернуться новой Гражданской войной. Власти ослабили давление на крестьян, приняли постановление «О революционной законности», а затем и «О льготах и преимуществах простейшим производственным объединениям, их членам в горных аулах Дагестанской АССР».

На стенах ещё висели агитплакаты с лозунгами: «Кулак — ярый враг коллективизации», «Долой кулака из колхоза», «Уничтожим кулака как класс», но стали появляться и новые. Один из них приглашал на спектакль недавно возникшего в Хунзахе Аварского театра.

Старожил аула Цада Абдулгамид Султанов рассказывал автору книги:

«Я работал в поле. Вдруг слышу чей-то разговор. Потом вижу — Расул идёт один, а разговаривает за двоих. Меняет голос и говорит как будто кто-то другой. Когда увидел меня, рассмеялся. Мне, говорит, дали роль в театре. Вот я и говорю за себя и за другого человека, с которым буду на сцене разговаривать. Я, говорит, репетирую. Тогда ещё у него была склонность к искусству, к литературе, к актёрству».

Появление Аварского театра стало очень ярким культурным событием. Истоки театральной культуры аварцев, как и у других народов, уходят корнями в народные праздники, обычаи, обряды и фольклорные традиции. Одним из них был обряд вызывания дождя, когда костюмированное шествие, в накидках из трав и цветов, с песнями двигалось по аулу, останавливаясь у домов и призывая Всевышнего ниспослать дождь изнемогающей от засухи природе. Люди обливали процессию водой и угощали, чем могли.

Основателем театра стал Абдурахман Магаев, бывший несколько лет актёром в Кумыкском театре, который появился раньше. Кумыкский язык тогда знали многие, кумыки в основном жили на равнине, у моря, куда весь Дагестан ездил по торговым и прочим надобностям. И в произношении кумыкский язык был легче аварского.

Желание создать национальный театр наталкивалось на многие препятствия. Власти разрешили театру играть в клубе Хунзахской крепости и даже выделили вооружённую охрану. Но где было взять актёров? С большим трудом удалось собрать небольшой коллектив. Мало кто соглашался идти в актёры, даже если у него были явные артистические способности. Ещё труднее было с актрисами. Абдурахману Магаеву пришлось проявить чудеса красноречия, чтобы уговорить Зейнаб Набиеву, а прежде — её родственников и сельское начальство отпустить девушку на работу в театр. У неё был талант и прекрасный голос, но были и опасения, что пойдут сплетни и пересуды. Она опасалась не напрасно. Махмуд Абдулхаликов, ставший позже популярнейшим актёром, аварским Насреддином, рассказывал автору книги, что ему не раз приходилось драться с парнями, которые поджидали его по дороге в Хунзах. Актёрство считалось тогда делом зазорным даже для мужчин, не говоря уже о женщинах. Однако первые же представления принесли театру такую славу, что те же парни просили достать им билеты на спектакли, учитывая близкое знакомство с актёром.

Первое время, в отсутствие профессиональных режиссёров, театр показывал то, к чему был расположен зритель — музыкальные концертные программы, шуточные сценки, театрализованные представления на основе фольклора и поэзии. Для этого особенно подходили сатирические стихи Гамзата Цадасы.

«Аварцы умеют ценить талант человека, особенно талант певца, — писал Махмуд Абдулхаликов. — Хорошая песня заставляет танцевать аварское сердце». Даже сегодня редкий спектакль Аварского театра обходится без включения песни или танца, а актёры, как правило, ещё и замечательные певцы и танцоры.

Магаев, познавший вкус профессионального театра, хотел большего. Его неустанные усилия увенчались успехом, в театр приехали работать режиссёр Павел Шияновский и его брат Иван — художник и декоратор. После серьёзной работы с труппой была поставлена пьеса Константина Тренева «Любовь Яровая». Премьера спектакля стала официальным открытием театра. Возможно, именно в ней, в небольшой роли, и дебютировал Расул Гамзатов.

Этот и другие спектакли, особенно по пьесам дагестанских драматургов, вызывали у зрителей бурную реакцию. Когда представлялась пьеса о кровной мести, женщины в зале рыдали, а мужчины рвались на сцену с обнажёнными кинжалами.

Театр Расула увлёк. Он с упоением играл небольшие роли, которые ему доставались. Это было открытием нового мира, когда можно было не только слушать про какого-то героя или читать о нём, а самому в него превращаться. Порой Расул так вживался в роль, что оставался в образе даже вернувшись домой, чем очень всех веселил. Он запоминал не только свои роли, но и роли остальных участников, подсказывая слова, когда кто-то их забывал.