— Ты?.. Славная народная дружина?
— Иронию оставим на потом. Вдруг пригодится.
— Думаешь?
— Надеюсь. Я всегда надеюсь, Эма… Может, тем и примечателен…
Он снова — и достаточно иронично — дернул уголками губ.
— И на что же?.. — Эма не замечала иронии. — Как по-твоему, какое оно будет, это «потом»? И кто может быть уверен, что будет это самое «потом»?!
— Ну, деточка!.. — Гайлюс широко улыбнулся — уже не только губами, а, казалось, всем лицом; это была широкая и добрая улыбка человека, знающего, чего он хочет; Эме нравились такие лица. — А как же иначе? Ведь иначе мы бы никогда из своих допотопных клумп… Если бы, Эма, мы на заводе думали иначе, разве тогда…
— То на заводе, а то…
— Но ведь люди везде есть люди. И ведь нам, Эма, многое дано. Все, что нам нужно… А чего нет, то… надеюсь… будет, да, — все, чего пожелаем!.. Мне двадцать два, а тебе?..
— Сколько-нибудь и мне…
— Ну, не имеет значения… Но ты учти: если я когда-нибудь соберусь с духом… и как-нибудь под вечер к вам… к тебе… и к твоему отцу… Передай ему…
— Прощай! Прощай! Прощай!.. — крикнула Эма. Она опять увидела Чарли: тот, по-прежнему в низко нахлобученном капюшоне, в широченных затрепанных джинсах, поглощенный, казалось, одним лишь собой, сосредоточенно шагал в переулок, где кафе. Но Эма поняла: видел! Чарли, тарабанщик, только что видел ее с «кадром», и посему… — Пока! Чао!.. Ча-ао!..
И чуть не одним прыжком подскочила к затормозившему неподалеку такси (хорошо, хоть валюта была); Гайлюс помахал ей рукой.
— Привет отцу! От всей бригады! — крикнул он вдогонку. — Поздравь с юбилеем! Мы знаем! Ты не сказала, а мы знаем… Жди меня!.. Эма, слышишь: жди!..
И вот она ждет. Здесь, в Лаздинай, куда прикатила на такси (выложила всю сдачу от покупки роз), здесь в ЕГО жилище, у ЕГО окна (ожерелья огней змеились к реке), на ЕГО диване… листает ЕГО журналы… ЕГО… Единорога…
А ЕГО нет… Хотя уже два, три, четыре, хотя и розы в кувшине (те, пааапочкины) уже утратили свою первозданную росистую свежесть и матово-красным пятном чуть высветляют сумрак в углу над журнальным столиком, хотя… А, спать хочется, больше ничего, совсем ничего больше, — слышишь, Единорог: спать. Так долго ждать — ну, час, от силы два, но не целую же ночь… Авария? Хулиганы? Разве можно не приходить так долго! Он же знает, что Эма здесь, что Эма ждет его, — как всегда в последнее время, у нее и ключ есть, — что ей больше некуда податься, особенно среди ночи и особенно сегодня, в такой день (прошу прощения: ночь); ее можно было бы понять, ее, Эму… Мамуля, можно не сомневаться, лежит на своем диване и пьет свои любимые таблеточки, а отец… ее прославленный пааапочка… Каково ему сейчас?.. У этих старцев празднички иногда удаются не хуже, чем у них, у кодлы, — с той лишь разницей, что у тех с финансами получше…
Да какое ей дело сейчас до этого — до их праздников и финансов? ЕГО нет… Кофе остыл, нервы на взводе, розы, которые ты как последняя дурочка приперла сюда и поставила в кувшине на столик (не у отца, нет, нет!), рассеяли свой аромат по всей ЕГО квартире, задрапированной в желтые портьеры, устланной коврами, — где она вроде домработницы, — засела, видите ли, такая-сякая-разэтакая, в сущности никому на свете не нужная Эма, студентка не студентка, бродяжка не бродяжка, человек не человек… для одних — шобыэтта, клевая чувиха с Заречья, для других — для такого вот Гайлюса… Какого? — она тряхнула головой. — Какого все-таки?.. Кому ты можешь рассказать о нем — Чарли, да? Или Единорогу? Которого ночь напролет поджидаешь… которого тебе, говорят, сами звезды… эти тяжеленные, беспорядочно растыканные по небу микрорайона звезды Эмы Глуосните — —
Звонок прозвучал так неожиданно и грозно, что она как ужаленная вскочила с дивана, где вроде задремала, и стремглав кинулась к двери: ОН! Не успела даже взбить рукой растрепанные, упавшие на глаза волосы.
— Кто? — негромко спросила и опять услышала звонок — теперь уже совершенно отчетливо в ЕГО кабинете; спотыкаясь, бросилась туда, к телефону; не успела даже свет включить.
— Будьте любезны, Алоизаса, — услышала она мелодичный и какой-то властный альт где-то там, в ночи. — Пожалуйста, позовите к телефону товарища Каугенаса…
— Его нет… — ответила Эма безучастно, как автомат; она все еще чувствовала себя как во сне; значит, крепко уснула. Алоизаса? — Его нет дома…
— Нет? — альт удивился. — Как это нет?.. Не вернулся?..
— Нет, сударыня, не вернулся… — Рука с трубкой свесилась вниз. — Так что, сударыня, смею доложить…
Глупости! Глупости!.. Тот самый голос!.. Тот, который она уже знает, — как-то было, когда Эма тоже сидела здесь одна… по сегодня… среди ночи… даже под утро…
Ей все казалось, что она спит: сидит за столом, сжимает в руке телефонную трубку, а сама спит; звонят? Сейчас? ЕМУ? Она уже не только слышала, она видела ее, эту женщину, выплывающую невесть откуда среди ночи, — ее толстые, жирно намазанные (именно толстые и жирно намазанные) губы и пышную грудь; неужели все это правда? Вдруг только сон? И она, эта женщина, — тоже?
Непроизвольно оперлась на край стола.
— А жаль… — протянул на другом конце провода повелительный альт. — Очень и очень жаль… Впопыхах забыла ему кое-что сказать…
Она? Впопыхах? ЕМУ? Эма даже зубами клацнула.
— А кто это звонит?.. — спросила она, окончательно проснувшись, и сама различила в своем голосе нескрываемую злость; лихая шобыэтта могла бы и не проявлять такой заинтересованности. А тем более — домработница. — В такое время… гм…
— А это уж я выбираю… время… — улыбнулся альт (да, Эма видела: именно улыбнулся). — Извините. Спокойной ночи, деточка.
И щелк рычажком — там, в ночи, на конце провода; Эма вернулась к столу, будто нечто обдумывая, погладила бутылку «Камю».
«Чокнутая! Пыльным мешком ударенная! Идиотка! — напустилась она на себя. — И это ты — Глуосните?!..»
Теперь она отчетливо расслышала возню у двери; живо юркнула в комнату, где только что была, бросилась на диван, отвернулась к стене и накинула на ноги плед; ОН долго возился с замком. Возможно, искал ключ и не попадал в скважину, дрожали руки, — наверное, бывает такое, когда совесть нечиста или если под мухой; Эма боялась дохнуть.
Но и Он, судя по всему, ничуть не спешил ее увидеть; управившись наконец с замком, ОН снял в коридоре плащ и туфли, в одних носках на цыпочках пробрался к себе в кабинет, где стоял еще один диван; вскоре оттуда послышался негромкий, но довольно размеренный храп усталого человека…
Наутро ОН старался не разбудить Эму и, даже не заглянув в комнату, где она лежала (сном это не назовешь), даже не приготовив кофе, все так же, на цыпочках, прокрался в коридор, оттуда вышмыгнул на лестницу и отправился на работу; вдруг ОН все знал? А именно: что звонила эта и что Эма не пришла оттого в восторг. Вернулся непривычно рано. И с цветами (это было что-то новое) и опять-таки с полным портфелем журналов; чуть не с порога протянул цветы Эме.
— Ого, Эми!.. — оживленно воскликнул ОН. — Сегодня ты выглядишь просто божественно!..
— Твоими молитвами, Алоизас.
— Иронизируем? Дорогая, ну зачем?.. Я так рад, что ты здесь… что ждешь меня…
— И я рада, Алоизас.
Они стояли друг против друга, глядели один на другого и даже, кажется, улыбались — во всяком случае ОН, — и тем не менее между ними темным призраком маячила минувшая ночь, и Эма все видела ее, эту, но не где-то на другом конце канувшего в ночь провода — эта, казалось ей, находилась здесь, в комнате, с ними; невозможно было терпеть.
— Даже очень рада… — повторила она, медленно отвернулась и посмотрела в окно — там опять (опять, Эма, опять) сгущалась, пожирая сумерки, тьма и опять (опять, Эма, опять — как в песне) сквозь сизый кустарник сбегали в реку ожерелья, снизки огней; шуршали троллейбусы. Они наводили на мысль о поездке, о Заречье, доме, где (будем надеяться) определенно ее поджидают (уж маманя наверняка) и где, подумалось ей, она давным-давно не была — пожалуй, целую вечность; вспомнился Гайлюс… Это было странно, что она подумала о Гайлюсе — вот уж чем поистине не стоило забивать голову, — и подумала именно сейчас, глядя в разбавленную жидкими, словно смущенными невесть чем — разве собственной наготой, — шариками фонарей ночь микрорайона, и вдобавок в ЕГО жилище, чувствуя, точно нож в спину, вонзенный ЕГО взгляд. А вдруг он прав… Он, дружина, который говорит, что других — других людей — Эма просто не знает, а только свою шобыэтта; он обещал зайти… К отцу, скажите на милость; она, слава богу, не вчера родилась; отец, понятно, для отвода глаз, а если так… ха-а!..
