— А он? — Ее глаза заблестели прямо перед его лицом. — А как же он, Ауримас?
— Он? Кто такой? Этого еще не хватало, чтобы мы… чтобы ты… из-за подлого этого бандита…
— Куда же он денется, бедняжка… мой козленочек…
— Козленочек?
— Я ведь сказала: сын…
— Когда сказала? Я не слышал.
— Ну… сейчас… недавно…
— Сын?
Он оторопел. Сын?
«А тебе-то что? — закусил губу, будто лишь сейчас сообразив. — Ну, есть. Ну, сын. И что же?»
— Это не помеха, — проговорил он с усилием. — Да-да, не помеха. Не-ет!
Она промолчала. Потом вздернула подбородок, заглянула ему в глаза, точно чего-то ища в них.
— Да неужели, Ауримас? Неужели правда? То, что ты только что сказал?..
— Да, да, да! Ты же не бросишь здесь ребенка… Здесь, в лесу… Иначе быть не может! Если он твой… и если ты без него…
— Никуда, конечно! Куда я без него! Я и сюда… к Начасу… но одна…
— К Начасу? Как — не одна?
Широко раскрыв глаза, она ошпарила его Жарким взглядом, будто удивленная тем, как мало знает о ней он, Глуоснис. О ней и о всей ее жизни…
— Да, — кивнула она и уставилась куда-то в пол. — Да, Ауримас: с приданым. С приданым дурехи гимназистки… в подоле… Видно, рановато расправила эти самые свои крылья…
— Вот тебе их и топором… Твои крылышки…
— Нет, Ауримас, не говори так! Не хочу я, чтобы ты так говорил!
Она вся дрожала, произнося эти слова, под его рукой; ее волосы щекотали ему лицо. И слеза, ее слеза, горячая и соленая, упала ему на лицо, как своя собственная; он сказал:
— И я не хочу, Оне… Я только предлагаю… Разве можно допустить, чтобы этот бандит… заваливался в дом ночью… и своими кровавыми лапищами…
— Ой, не надо, не надо! Перестань!..
— Что ж… — Он слегка ослабил напрягшуюся, как струна, руку, обнимавшую ее плечи. — Раз уж боишься…
Она чуть отстранилась.
— Боюсь?
— Похоже…
— Я?!
— А то кто же? Не даешь и слова сказать о своем Райнисе…
— Какой он мой?!
— А чей же еще?.. А Шачкус… ты, кажется, говорила…
— Говорила, говорила! — горько улыбнулась она; ему показалось, что от этой резкой и недоброй улыбки ее пылающие глаза вмиг помрачнели. — Говорила: на вечере танцевала. И что сюда приезжал. Вместе с этой… училкой… И не зерно они тогда искали…
— Меня?..
— Мальчонку моего. Ализаса.
— Твоего сына?
— Да… Из школы удрал. А все потому…
— Почему?
— В пионеры не желает, вот почему! Отец забьет — ясно. Насмерть заколотит.
— Какой отец?
— Начас — какой! Все он.
— Да ведь ты сказала: неродной…
— Потому и забьет, Ауримас. Родной небось не стал бы. Ну поколотит, ну отругает, за вихор оттаскает… — родной… Пожалеет… Да чего тут развозить… Какой нам толк от этих разговоров?.. Мне да тебе?.. Особенно, Ауримас, тебе. Тебе, детка, тебе…
Он даже зажмурился от этих слов. «Детка…» — в точности как мать; это Оне? Та Оне, о которой он столько думал последние дни…
— Почему же мне?.. — спросил он, думая о чем-то совсем другом и в то же время пытаясь уловить ускользающую нить разговора: нечаянно, совсем невольно коснулся рукой ее колена. — Почему? — Ему не понравился его собственный голос — внезапно, будто от этого нечаянного прикосновения охрипший и как бы чем-то подернутый, каким-то липучим клеем, и такой, какого он, можно сказать, и не слышал, а лишь чувствовал, как и трепетное тепло колена под своей ладонью, как дыхание: и свое, и ее. — Почему?.. Оне, почему?
— Потому что ты слишком добрый… пока… Слишком хороший… Если человек бредит и зовет маму… все еще зовет маму…
— Слишком?..
— Да, — она ласково сжала его руку, точно гладя, но в то же время пытаясь убрать ее подальше; ладонь и пальцы у нее тоже были теплые и пьянящие, как и лицо, глаза, как и прерывистое, взволнованное дыхание. — И слишком молод… Ты, Ауримас, еще совсем молоденький, чтобы… о таких делах…
— Слишком молод? — воскликнул он, теряя самообладание; он уже не соображал, что говорит, не мог и ручаться, что это говорит он, что это его голос: настолько голос был незнакомым и глухим. — Слишком молод?! — повторил он и крепко обнял ее; она всплеснула руками и подалась ближе. — Я слишком молод? — прохрипел он, весь подбираясь, а его горячие, обметанные жаром губы уже искали ее лицо. — Слишком молод?! Ты так думаешь?.. Думаешь?.. Думаешь?..
Она ничего не ответила, осторожно, будто боясь задеть или как-нибудь еще причинить боль, наклонила голову, выскользнула из его объятий, выпрямилась, тряхнула головой, снова нагнулась, чуть взбила подушку и, встав у изножия топчана, будто рядом никого не было, неторопливо, расправляя все свое крепкое, налитое тело, начала раздеваться…»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Я, Бриг, понятия не имею, кто первым крикнул: «Gib ihm zu!»[32] — и кто кинулся с ножом на полицейского; об этом еще напишут «Kölner Anzeiger»[33], если вообще об этом будет написано, hier herrsht Zucht und Ordnung, klar?[34] Но я еще успел оттолкнуть Вингу и отскочить от стола сам; стол опрокинулся, Винга хлопнулась об стену; это на Гогенштауфенринге, близ площади с непривычным названием «Барбаросса» (вспомнилось начало войны), в пивнушке «Früh am Ring»[35]. Откровенно говоря, мы не собирались и заглядывать сюда, в эту пивную, просто бродили по ночному Кельну, чуть поутихшему большому городу, выбирая наиболее освещенные улицы, и наконец настолько выбились из сил, что надо было где-то присесть; подвернулась эта самая «Früh am Ring». И кто мог знать, что около полуночи здесь собираются те, кому трудно попасть в другое заведение, или те, кому вовсе некуда деваться; а хваленые Spezialitäten aus amerikanischen Geflügel[36] соблазняли заглянуть сюда и многих других. Итак, я изо всех сил оттолкнул в сторону Вингу, прежде чем на наш столик упал тот смуглый, весь залитый кровью человек и прежде чем полицейский (когда и откуда он здесь взялся?) выстрелил второй и сразу же третий раз; свет погас. И пока я, крепко держа Вингу за руку, старался плотнее прижаться к стене (в углу, заметил я, стояла огромная пальма в кадке; скорей, скорей туда!), в помещение ввалились новые полицейские с фонариками; опять выстрел. «Отец! Отца моего убили! Ай!..» — завопил пронзительный детский голос по-немецки или еще как-то, на непонятном мне языке; в тусклом свете я успел разглядеть мальчишку лет десяти, воздетые над головой тонкие детские ручонки; он пробирался к столу, где только что сидели мы с Вингой, — сейчас этот столик напоминал мертвую лошадь на поле боя. «Ай!.. отца!.. убили отца!..»
Винга рванулась вперед, к мальчишке, который, пробегая мимо, чуть не задел ее своими воздетыми руками, сухими, как спички, растопыренными пальцами; он был голым по пояс, глаза горели ужасом — никогда прежде я не видел таких глаз; резкий свет направленного на него фонаря, точно длинный язык фантастического чудища, мельком лизнул торчащие детские ребра. «Raus! Du verfluchter Türke — raus!»[37] — крикнул полицейский и, схватив мальчугана за сухие руки-щепки, крутанул вокруг себя и, точно мешок, отшвырнул прочь, обратно во мрак; Винга дернулась у меня в руках. «Не лезь! — зашептал я. — Не вмешивайся, Винга! Это их дела! Только их!» — «Ведь они убили человека! Правда убили!..» — «Разберутся. Сами. Полиция разберется…» — «Полиция?.. Вот эта?..» — «Да. Без нас с тобой. Это их дела, Винга…»
«Нет, нет, немыслимо! — содрогнулся, едва лишь зажегся свет, худощавый джентльмен чрезвычайно одухотворенной наружности, в золотом пенсне на длинном тощем носу; похоже было, что он, вроде нас с Вингой, попал сюда случайно и так же случайно очутился рядом с нами; его бледные, тонкие, как карандашная линия, губы выглядели, право, как нарисованные на сером, тусклом лице. — Господа, это же просто уму непостижимо!..»
