Что ж, изложено вполне четко: репортер знал ночную жизнь Кельна куда лучше, чем я (чего уж там…) и, возможно, чем мадам Эрика, не говоря уже о «той из группы» — о Винге, которую интересовало совсем иное; но и он, бывалый кельнский репортер, позабыл описать мальчика (мне кажется, его зовут Мустафа) — дрожащие, в отчаянии простертые вперед руки и полный ужаса крик: «Отца!.. Моего отца!..» И эти глаза, точно две раскаленные головни, пронзающие кромешный мрак… глаза, забыть которые… даже через два месяца…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«А может, это те самые глаза? — подумалось сейчас. — Те, из Кельна. Или из Вильнюса… И уж вне всякого сомнения — те, из-под финиковой пальмы в ресторане». Отливающий фосфорическим блеском взгляд был обращен прямо на него, и Глуоснис физически ощутил этот взгляд — будто острую иглу; взгляд был устремлен с порога, от двери, хотя Глуоснис отлично помнил, что на ночь заперся; сообразил, что парень вломился не просто так.
— Как и многое, что здесь происходит… — пробормотал Глуоснис, опуская босые ноги на пол; было ясно: поспать не удастся.
— Отель не мой, сэр… — человек-изваяние мотнул головой; черные — а при электрическом освещении даже лиловые — волосы пружинками подпрыгнули кверху. — Я только стираю гостям белье. Сагиб Али стирает себе сам.
Сагиб Али был тот самый толстяк портье (или как тут называют такого человека?), столь старательно изучавший мой паспорт в день прибытия и под конец все же соизволивший вручить мне ключ от номера (хотя отпереть его можно было пальцем без особого усилия); большего начальства для этого косматого парнюги, застрявшего в дверях, точно кость в горле, кажется, не было в целом свете.
— Зачем же ты пришел? — спросил я. — Ворвался среди ночи?
— Но ведь уже утро, сэр. Скоро солнце встанет.
— Ты ведь разбудил меня — я спал. Ты не подумал, что я могу и пожаловаться?
— Подумал.
— И что же?
— Сэр не станет жаловаться.
— Не стану? Еще как! Захочу — и пожалуюсь. Ого!
— Не позволит белая мэм.
— Мэм? Какая еще мэм?
И здесь она, подумал, белая благодетельница с севера. Мэ-эм!
— Какая? — задумчиво переспросил, чтобы оттянуть время.
— Которая за стенкой, — ответил человек-изваяние.
— За стенкой?
— Да… Которая ждет сэра. Ждет и ждет. Ночью, и вчера, и раньше… К которой сэр не идет. Я все знаю.
— Однако не слишком ли? А?
— Да нет, не слишком.
— Но… какого черта? Зачем тебе все знать?
— Такая моя работа, сэр.
— Работа? Чем же, черт, ты здесь занимаешься? Здесь, в гостинице?
— Всем. Но больше всего… wash…
— И у нее, у белой мэм…
— О, сэр знает!.. — просиял парень. — И у нее! Да, да, каждую ночь.
— Ночь? И прямо каждую?
— Да, у меня ключ!.. — тот брякнул металлом. — Сэр знает, какая мэм добрая… Ведь знает? Знает?.. Сэру нельзя не знать, нельзя…
Это, право, было слишком — вторжение среди ночи, дурацкий разговор; Глуоснис с досадой крякнул.
— Я знаю? — его голос дрогнул. — С чего ты взял? Кто это тебе сказал — она?
— Да, сэр: мэм. Белая мэм сказала мне: сэр знает. Все знает. Сэра не надо бояться.
— Потому ты и приперся ночью?
— Потому… — парень покорно кивнул головой. — Днем Сэра нет. Сэр днем в городе. Днем сэру меня не надо. А ночью сэру не надо мэм. Почему так, сэр? Мэм все спрашивает про сэра. Много спрашивает. Это мне не нравится, сэр.
Глуоснис взглянул на него внимательней. Что-то угрожающее, непреклонное было в речи этого туземца, во всем его облике, что-то труднообъяснимое, не понятное до конца. И что-то жутковатое; по спине скользнул холодок.
— Послушай, может, кончим эти разговоры, а? — произнес он как можно более миролюбиво. — Мне бы еще хотелось поспать. Работа ждет. У меня не так много времени, как у тебя.
И показал глазами на дверь.
— А…
— В другой раз. Вечером.
— Нет, сэр, — парень замотал головой, своими черными космами. — Сейчас!.. Вечером я wash у мэм. Там! — он ткнул пальцем в стену, за которой, Глуоснис знал, жила мадам Эрика. — Там, сэр, очень хорошо wash. Сэр не знает, какая мэм добрая. Или знает… Я не дам ей уехать никуда.
— Ты? — Глуоснис вытаращил глаза. — Почему ты? Какое ты имеешь… право?
— Потому что я wash. Каждый вечер, сэр. И мэм говорит, что хорошо.
— Гм… верю… А как тебя звать? Пора как будто познакомиться… Раз уж все равно не уходишь…
— Рахман… Один Рахман такой, — парень поднял руку, почти касаясь пальцами притолоки, — а другой вот такой… — он присел на корточки и показал ладонью чуть выше пола. — Есть большой, есть маленький. Есть богатый, есть бедный. Но я умею wash. Хорошо умею. Хорошо-хорошо wash. Мэм знает. И сагиб Али, этот шакал…
— Али?
— Я ему каждый день даю два деньги. Когда получаю от мэм. Али это нравится, но он хочет иметь все четыре деньги… А я не дам! Не дам и не дам, нет!
И он так крепко сжал кулак, что захрустели пальцы, а он еще помахал кулаком в воздухе.
— Но ведь мэм уедет, — сказал Глуоснис, косясь на этот черный, повисший у тощего бедра кулачище. — И ты останешься ни с чем… Али, может, даже выбросит тебя на улицу… А если ты еще будешь так ломиться в номера… без приглашения и без спроса… пугать гостей… то можешь быть уверен на сто процентов…
— Я говорю: не уедет! — вдруг яростно топнул ногой парень, этот Рахман-маленький; кажется, он не слушал, что ему говорят, думал о своем. — Не пущу!
— Ишь ты! А что ты ей сделаешь? Мэм — свободная личность. Захочет — уедет… куда угодно и когда угодно… Привяжешь, что ли?
— Задушу!
«Зарежу!.. — отозвалось в мыслях, и я вздрогнул. — Приду, когда будешь спать и…» Это же ее слова, слова моей Эмы…
— Задушишь? Ее? — сдавленным голосом спросил я, стараясь отогнать прочь воспоминания. — Неужели посмеешь?
— Да! Эту белую мэм. Своими руками. Вот так! — Он протянул вперед обе руки.
Глуоснис попятился.
— Только попробуй! — крикнул он. — Соскучился по веревке? Или что тут у вас — секира?..
— Я испорчу автомобиль! Украду! Тогда она никуда…
— А сам сядешь в тюрьму!
«Зарежу!..»
— Я? Не-е… — парень осклабился всем своим простоватым лицом; впрочем, кажется, он был вовсе не так прост. — Украду и не сяду. Или проколю покрышку. Сниму колеса. Посмотрим. И не сяду… Меня здесь все знают: Рахман wash.
— По-твоему, знакомых не сажают?
— Еще быстрей, чем незнакомых! Только не меня. Не такого, как Рахман… — он снова присел и показал ладонью, какой он ничтожно маленький человек. — Даже если и посадят… — Парень снова улыбнулся — непонятно и даже мечтательно.
— А что, если посадят? Сбежишь?
— Я? Не-е!.. Там, говорят, кормят. Каждый день, весь год.
— Кормят?
— Да, сэр. А разве это тюрьма, если кормят? Кто ее боится?
— А мэм кормит?
— Мэм? О да, да! И кормит, и дает пить. И пить, сэр: такое что-то очень сладкое… Мэм очень добрая! И wash велит совсем немного… не так, как другие… Особенно этот шакал Али… А потом, сэр… если бы вы знали… Но ведь сэр и так знает все?
— Что «потом»? — Глуосниса начала раздражать болтливость этого нахала. — Что значит «потом»?
— Потом мы спим, сэр. Вместе…
— Вместе? В одной постели?
«Вот дурак! — мысленно выбранил он себя. — Нашел о чем спрашивать!.. Раз уж по ночам wash… И если мадам Эрика еще в своем любезном Кельне…»
— Да. Кровать большая, сэр. И мягкая-мягкая… Сначала, сэр, я боялся, но потом… как попробовал этих сладких напитков… Но про это, сэр, сагиб Али… или еще хуже — наш мулла…
— А при чем здесь мулла?
— Мулла запрещает пробовать сладкие напитки. И горькие тоже — те, что как огонь. Но разрешает жевать бетель… такие листья. Потому что бетель… эти листья… от них человек не хочет есть, вот…
— Значит, говоришь, вместе… — Глуоснис встал, подошел к окну и отвел занавеску: на улице еще было темно, хотя в сторону рынка уже двигались, погромыхивая, тележки, раздавались резкие, гортанные выкрики рикш; эта перекличка, видимо, не прекращалась и ночью. Глуоснис, будто желая размяться, несколько раз прошелся по комнате. — Каждую ночь? И всегда вместе?
